Мальчик с Голубиной улицы

— Дяди! — смело подбежал к ним Котя. — Вот он дерется! — Котя указал на Микитку.

Сечевик неожиданно поднял нагайку и протянул ею по Котиной спине.

— Ай, дядя! — крикнул Котя. — Так это же я вам сказал, вы меня не узнали?

— Узнал, — сказал усатый дядя.

Беглец мимоходом взглянул на мальчиков.

И ни Микитка, ни Жорж Удар, ни Яша Кошечкин — ни один из них, сколько будут жить, не забудут этого взгляда. Мальчикам хотелось крикнуть: «Так это же не мы, это не мы, честное слово!» Но никто не крикнул. Они стояли и подавленно молчали.

Котя закрыл лицо руками:

— У-уй! Что я наделал! Ой, боже ж мой! Мамочка, дорогая…

— Отойди, — сказал Микитка.

— Отойди, отойди! — закричали все мальчики.

4. Пан поручник

Играя в серебряные трубы, спускалась со склонов сошедшая с неба голубая кавалерия. Когда кони вступили на мостовую, в гулкой тишине опустевшего и вымершего местечка зазвонили тысячи серебряных колокольчиков. Но местечко с опущенными железными шторами и закрытыми ставнями стояло в безмолвном равнодушии к вступившим на его улицы ангелам.

Не только всадники, но и кони в белых чулках были надушены, расфранчены и казались завитыми. И если бы они вдруг выпустили крылья и со своими голубыми всадниками улетели в небо, никто бы не удивился.

В цветных конфедератках, увешанные сверкавшими на солнце бляшками, поляки неподвижно сидели на конях, будто все время перед ними несли зеркала и они не могли ни на минуту оторваться от них, чтобы не потерять позу. А в ушах моих еще звучало: «Эх, яблочко, куда котишься…» И я видел черные развевающиеся бурки и пики с красными флажками.

Во дворе седые старики сидели на завалинках и молились, стряпухи кололи дрова, замурзанные дети в одних рубашонках на земле у кипящих горшков играли катушками и коробочками из-под ваксы. И над двором стоял крик ворон.

— Пся кость! — крикнул верховой улан.

И старики исчезли, стряпухи, схватив горшки и детей, закрыли дома на запоры. И стало тихо, жутко — только одни вороны продолжали кричать над опустевшим двором.

Открылись ворота, и просторный двор сразу наполнился разномастными потными лошадьми и усатыми запыленными уланами.

Со всех сторон послышалось умоляющее: «Пан! Пан! Пан!» А в ответ: «Дай! Дай! Дай!»

Вот один из них, в лазоревом мундире, тащит из дома за волосы старуху. Другой выводит учителя в одной рубахе и подштанниках и кричит:

— Хулера! Мазурик!

Третий палашом рубит перину.

Звон стекла, ржание коней, визгливые проклятия, хриплые крики — все смешалось.

Раненый конь подошел к окну, и казалось, что сама война стоит и налитым кровью глазом глядит на нас. Конь заржал и вдруг заплакал, заплакал, как старик.

Капрал в раздутой конфедератке с громадным лакированным козырьком вошел в дом и, оставляя на полу следы красной глины, запах одеколона и конского пота, единым взглядом оценивал комнаты, комоды, шкафы и все, что было в комодах и шкафах. Он стукнул нагайкой по кровати и сказал: «Тутай!» Пока капрал стучал нагайкой, усатый улан, успевший заглянуть за печь, усами — не зря они были такой длины — разнюхал жареную курицу, левой рукой запихивал в рот куриную ножку, а правой чертил на дверях большой белый крест и надпись латинскими буквами, отчего двери сразу стали чужими.

В комнату опять внесли огромные подушки. У деда забрали не только табак, чтобы не чихал, но и молитвенник, чтобы не бормотал, хотя достаточно было забрать только табак, потому что без него он все равно не мог вести разговора с богом, — для этого надо было иметь железное терпение.

Господин Бибиков достал где-то пульверизатор с одеколоном и, неся его на вытянутых руках, двигался по комнате и брызгал с таким видом, будто только он хорошо знает и понимает, куда и сколько надо брызнуть живой воды, чтобы все было хорошо. Он обрызгал кровать и демонов с красными глазами, прошел мимо японца на вазе, брызнул и на него.

А вечером появился пан поручник — высокий, тощий, с узким лицом и узкой талией, похожий в своем голубом мундире на голубой флакон.

Бибиков уже ждал его на крыльце. Он стоял на цыпочках, собираясь лететь в объятия пана, и на лице его было написано: «Если вы меня проглотите, тоже будет хорошо». Но пан поручник, как деревянная фигурка, прошел к крыльцу, все на нем блестело и звенело — и шпоры, и бляшки, а сам он не шевелил и усом. И именно эта деревянная недоступность привела Бибикова в особый азарт почтения. Он прямо танцевал вокруг голубой фигуры пана и как заведенный повторял одно и то же:

— Пшепрашам пане! Пшепрашам пане! Пшепрашам пане!

Так, танцуя и все пятясь задом, он вел поручника с крыльца в переднюю, из передней в столовую, из столовой в спальню и широким, приглашающим жестом показывал ему пышную, под балдахином постель — настоящий ковчег отдыха.

— Пшепрашам пане! Пшепрашам пане!

Поручник кинул на постель перчатки и томным голосом сказал:

— Пшел вон!

Бибиков сделал успокаивающий жест:

— Проше пана! Проше пана не волноваться! — На пороге он обернулся и снова успокоил: — Ну конечно, я пошел вон… Ну конечно…

Господину Бибикову очень хотелось поговорить с паном. Как же это так: спать под одной крышей и не знать, что за пан и откуда пан. И может, у пана кроме длинных усов есть еще и селедка или соль и с ним можно сделать хорошую коммерцию? Он долго стоял у дверей, прислушиваясь к звону шпор. Но что могут сказать шпоры? Что они самые звонкие, самые серебряные на всем свете? Что им мало этой земли, что они птицы — им нужна вся вселенная?

По звону шпор господин Бибиков определял настроение пана, словно характер у того находился в задниках сапог. Прислушиваясь, он узнавал, смеется или сердится пан, и ждал той единственной минуты, когда бы пан не сердился и не очень смеялся, чтобы как раз заявиться к нему и сказать: «Дзень добже, пане, не маемо скуки?»

Так он стоял до тех пор, пока совсем уже не стало слышно шпор. Легли ли там, в комнате, спать, или задумались, или просто провалились сквозь землю?..

Господин Бибиков не спал всю эту ночь. И утром, чуть свет, его выгоревший на солнце, любопытный нос уже торчал в форточке.

Как флаг, возвещавший, что пан еще спит, на веревке у крыльца появился голубой мундир. Но когда появились еще и штаны — словно весь пан вышел на крыльцо, — господин Бибиков не утерпел, тоже вышел и налетел на высокие, глянцевые, с громадными задниками сапоги. Они стояли у дверей навытяжку, как два вышедших на прогулку пана, такие важные, что господин Бибиков прошептал: «Дзень добже!» — и прошел мимо них на цыпочках.