Мальчики + девочки =

Твой ход, позвала она. Погоди, тут передают интересное, сказал муж. Она тоже стала смотреть, но ничего интересного не увидела и проговорила с некоторым раздражением: ты играешь или смотришь? Он сказал: я сдаюсь. – Ты что, удивилась она, у тебя столько возможностей, партия в самом разгаре. – Это тебе кажется, сказал муж и сделал громче звук телевизора.

Юлия Федоровна пошла на кухню мыть посуду.

Она мыла и вспоминала старика, с которым давеча ехала в лифте. Ей отчетливо представилось единственное, что она могла и должна была сделать в лифте, чтобы ответить на его искренность своей. Сказать ему, что они больше не играют с мужем в шахматы.

Мороженого хочешь, громко крикнула она из кухни. Муж не ответил. Телевизор работал громко, и, может быть, он не слышал. Она пошла к нему. Мороженого хочешь, повторила она, входя в комнату. Хочу , откликнулся муж. Они оба любили мороженое, и это не менялось со временем. Она полезла в морозильник, там стояли две коробки, новая и старая. Мужу не нравилось старое мороженое, и она купила новое. Нового оставалось немного, и немного старого. Она смешала в одной вазочке старое и новое, а в другую положила только новое. Мужу отдала первую, себе взяла вторую. Они ели мороженое и смотрели телевизор. Она съела свое раньше и ждала его. Доев свое, он протянул ей пустую вазочку: идешь на кухню, захвати. – Вкусно было, спросила Юлия Федоровна, беря вазочку. Вкусно , кивнул муж. Она расхохоталась: а ты знаешь, что я положила тебе старого мороженого?

И еще долго смеялась от удовольствия по дороге на кухню и в кухне.

НОЛЬ

Тусовка была в полном разгаре. Домашние посиделки приятнее, когда именуются вечеринкой, мимоходом кинул он соседу за столом. Польщенный обращением, сосед раскатисто заржал как конь. Хозяйка, пикантная дама определенного, то есть неопределенного возраста, затянутая в черный шелк, что необыкновенно шло ее крашенным в платину локонам, угощала простым и необыкновенно вкусным ужином: селедка с молодой картошкой, буженина домашнего приготовления, квашеная капуста, малосольные огурцы и все такое прочее, подо что столь самозабвенно пьется холодная водочка, и разговоры ведутся интересные, которые на утро невозможно вспомнить, но в тот миг они кажутся необыкновенно значительными. Он овладел этой наукой: ценить миг. Его просили, и он пел, не чинясь, в перерыве, до горячего, для того и пришел с гитарой, слушали и хлопали с необыкновенным воодушевлением, и даже восторгом, он принимал восторги серьезно, без улыбки, то была его фенечка , как говаривала юная племянница, и ей он прощал, поскольку любимица. Что молодежного языка, что лагерного, на который перешли все кругом, терпеть не мог и клеймил, как умел. Одни глупцы, другие негодяи. Он пользовался исключительно интеллигентным языком.

Возможно, именно потому, что он испытывал особый подъем, слово необыкновенно не сходило у него с языка. Даже удивительно, если учесть обычный его скепсис. Нет, не с языка. Он же не произносил это слово – он его думал. А как тогда сказать: с мозга? Он усмехнулся. Не сообразив, что человек усмехается своим мыслям, стали спрашивать что, что, дождавшись, наконец, того, чего искательно ловили прежде, готовые с охотой рассмеяться вместе и заранее улыбаясь. Он сделал туманный жест: нет, ничего. Усмешка усиливала его обаяние, он не пускал это оружие в ход без дела. Закусывая огурчиком, снова углубился в себя, и это приняли с пониманием, стерев с лиц улыбки в его адрес и тотчас вернув их назад переадресованными другим.

Все в последние годы складывалось у него удачно, удачнее, чем в предпоследние, телепрограмма положила водораздел, светлая полоса сменила темные, хотя, по правде, и темные особо не досаждали. Он учился и научился быть в согласии с судьбой, что приносило отдельное удовлетворение. Тщеславие, в каком никогда себе не признавался, лишь изредка поддразнивало аппетит.

Ждали еще гостью, та задерживалась, из-за нее не подавали горячее, но вот раздался звонок, хозяйка сказала: это она, – и пошла открыть.

* * *

Его фамилия была Ноль . В семнадцать лет, перед поступлением в университет, он решил поменять ее на Анциферов , чтобы цифра хоть таким образом отсвечивала, но девушка, с которой встречался, пухленькая, сладенькая, с облаком бесцветных волосиков над небольшим аккуратным лобиком, не выговаривавшая букву р , глядя молодым бычком исподлобья, протянула: и как же я буду звать тебя, Анцифелов, ужас как некласиво, Ноль – что-то фланцузское, а Анцифелов – нижеголодское.

Она звала его Ноль, он ее – Ветлугина. По школьной привычке. Но не только по привычке. Сложилось так, что звать друг друга по имени – мещанство, а по фамилии – наоборот. Понятия мещанское и наоборот были в ходу. Мещанское означало: узкий кругозор, мелкие интересы, частнособственнические инстинкты. Им противостояли широкие интересы, высокие запросы и идеалы. Ветлугина, по внешности средоточие аккуратного мещанства, являла собой олицетворение вольных принципов. Будучи дочерью хозяйственников средней руки, она глотала по ночам подпольную литературу от Солженицына до Синявского, после чего бежала на свидание к Нолю и, мелко поклевывая поцелуйчиками, снабжала очередным запрещенным опусом. Она увлекала его на выходные в коллективные турпоходы по Подмосковью, где, как стемнеет, набродившись-нагулявшись, на какой-нибудь лесной опушке, у стреляющего в звездную высь мелкими домашними звездами костра, укладывала голову ему на колени, ничуть не стесняясь присутствия одноклассников. Она выбила у родителей разрешение отправиться им вдвоем к морю, в пленительный Гурзуф, к тамошней знакомой семье, большерукому татарину и черной как галка гречанке, у которых ее семейство в первый раз сняло комнату по случаю, а затем уж и не искали другого, останавливаясь всегда там, и там, проявив инициативу, на не остывшей от дневного жара крупной гальке, в феерическом лунном свете, храбро и без слез, а напротив, победно и с торжествующим криком, она потеряла невинность, вызвав прибавок чувства удовлетворения у Ноля.

Ноль уже учился в университете, на скучном экономическом факультете, и, если не получилось с переменой фамилии, думал о перемене профессии, влекло что-нибудь более гуманитарное, поскольку между делом бренчал на гитаре и сочинял песенки, пользовавшиеся успехом не у одной Ветлугиной. Лень мешала ему прервать привычное течение событий. В экономисты увлекли друзья, обуреваемыми свежими идеями. Их было четыре друга: Капустянский, Линник, Макаров и он. Он обуреваем не был. Хотя не глупее остальных. И уж, конечно, интереснее. Из всей четверки самый раскрасавец. Хорошего роста, хороших статей, хорошего цвета лица, хорошей растительности на голове и на груди. Младшая школьница Ветлугина давно приглядела красавца-старшеклассника, знавшегося исключительно со своими дружками. Делом девичьей техники было отбить его у них: один – коренастый силач, второй – смешной толстяк, третий – сутулый, узкоплечий очкарик, все трое застенчивы и не злопамятны. Но через два года, когда она, закончив школу, стала студенткой меда, роман их как-то сам собой сошел на нет. Не Ноль был инициатором их любви, не он стал инициатором ее конца. Он удивился, когда внезапно заметил исчезновение Ветлугиной из своей жизни. Он был убежден, что она к нему привязана, и иной раз ловил себя на невеликодушной мысли: не чересчур ли крепко? Обнаружив, что не чересчур, почти обиделся.

Так и пошло. Женщины входили в его жизнь с настойчивой периодичностью, делая его существование насыщенным или опустошенным, уютным или беспокойным, отчаянным или гармоничным, в зависимости от нрава очередной завоевательницы, но всякий раз рано или поздно исчезали. Он, честно, не понимал почему. Он заставил себя не искать причин, зная, что всегда найдется новая, кто увлечется и увлечет. Говорят, что мужчина всю жизнь ищет один тип женщин. Ничего подобного. У Ноля был противоположный опыт. Природные отличия охотниц за ним разнообразили течение дней, нося, к тому же, прикладной характер – как материал для песенок. Песенки, в свою очередь, делали свое бродильное дело.

Можно было сказать, что он всеяден, но то была не его вина. Женщины выработали в нем капризность. С кем он никогда не капризничал – друзья мужеска пола. КЛМН – так их звали в школе, и на курсе, и позже, на кафедре. Капустянский, Линник, Макаров и Ноль дружеской связи не теряли, и это было поценнее связей любовных. Хотя одна связь роковым образом порвалась: после долгих споров-уговоров Капустянский, по прозвищу Капуста, покинул их, отправившись искать служебного и личного счастья сперва в Израиль, а оттуда в Соединенные Штаты, и следы его затерялись, не почему-либо, а потому что переписка грозила оставшимся москвичам неприятностями.

Но неприятности и без этого не заставили себя ждать.

Линник, по прозвищу Линь, и Макаров, по прозвищу Макар, не вылезая из научных библиотек, написали и защитили по кандидатской, Ноль, прозвище которого заменяла фамилия, явился, естественно, на обе защиты, попав, как и думал, в змеиное гнездо честолюбий, комплексов, зависти и соперничества, скрываемых под личиной борьбы за очищение отечественной науки от зарубежных влияний, а что идеи у парней действительно прорывные, никого не трогало, точнее, как раз трогало, потому и накидали черных шаров, так что белые едва перевесили, и в «Арагви», куда двинулись праздновать, очкарик Макар сидел мрачнее тучи, а толстяк Линь смеялся – и над мрачным другом, и над всей этой катавасией, восклицая: старина, было б дико, пройди мы без сучка, без задоринки, тогда бы надо считать, что с нами что-то не в порядке, а так в порядке, и мы это знаем. Ноль горячо подхватывал тему, Макар напивался, но в середине вдохновенного процесса до него внезапно дошло, что друзья правы, и душная тьма в нем сменилась светом, и он стал прекрасен. И Линь был прекрасен. Ноль отчетливо увидел это, и горячая волна прошлась по его телу из района сердца в район желудка и ниже, и он произнес едва ли не со слезой в голосе: друзья, прекрасен наш союз, – и закусил долмой из виноградных листьев. Начало новой песенки, не столько спросил, сколько уточнил Макар. Пушкин , честно уточнил, со своей стороны, Ноль. А сочини в этом духе, попросил Макар. Если получится, сказал Ноль, не смеющий обещать ничего определенного как всякий сочинитель. А давай ты тоже защитись, предложил Линь, текст мы тебе накатаем, свободно. – А на хрена мне, отозвался Ноль. Ну, не знаю, пожал плечами Линь. Вы экономисты, а я старший зкономист, сказал Ноль и засмеялся: вышло, как в анекдоте про Маркса и тетю Сару.