Мальчики + девочки =

В первый год брака он не пил. Когда родилась дочь, вернулся к своему затяжному занятию. Он мог бы радоваться, что у них не будет убогой семьи, а будет полноценная, и он радовался, и чем дальше, тем больше любил обеих, но что-то переклинило в его мозгу, он стал последовательно мучить жену ревностью, возвращаясь к ее скудному прошлому и воображая порок, который непременно расцветет в пышном будущем, на что у него было богатое воображение. Возможно, какая-то часть ее любви теперь отдавалась ребенку, а он, не умея этого сообразить и примириться с этим, как всякий эгоцентрик ощущал оскудение и страх опять остаться одному, что было проклятьем все молодые годы и грозило тем же в годы зрелые.

Они делали шторы для важного церковного чина, впрочем совсем не важничающего, а, напротив, доброго и располагающего к себе. Собираясь отвезти батюшке готовый заказ, он вдруг предложил жене, которая уже один раз, взяв дочь, уходила, но вернулась, поехать всем вместе, втроем, чтобы развеяться и развлечься. Жена, подумав, согласилась. Атмосфера в доме была напряженной, и требовалась хоть какая разрядка. Нарядила девочку, накинула себе на голову шелковую косынку, он мрачно ею залюбовался. Они оба были верующие, но в церковь ходили редко, можно сказать, почти не ходили, однако в покоях батюшки присмирели, как в церкви, испытывая смесь сложных чувств, от робости до ожидания чего-то важного. Венчанные , спросил батюшка. Оба одновременно, как школьники, отрицательно покачали головами. А дитя крещеное, задал следующий вопрос батюшка. И опять они, как школьники, качнули головой, на сей раз утвердительно. Видите, дитя крещеное, а отец с матерью не венчаны, надо повенчаться, сказал батюшка, не строго, а ласково. И они всей душой подались на ласку и, переглянувшись, спросили: а можно? – Можно, так же ласково сказал батюшка, приезжайте в следующий четверг к этому часу, купите кольца, я сам вас и повенчаю.

Ночью дома они долго ворочались в разных постелях, пока она не соскользнула босыми ногами на пол и босиком пришла к нему. Он грел ее холодные ноги, счастливый, думая, что с этого момента все у них наладится. Мысли о реальности гнал прочь.

А в реальности было неважно. Как у пианиста бывает, что человек перетрудил руки, так перетрудила руки мать. Началось с малой неловкости – стало неудобно резать ткань. Кончилось бедой – не могла вдеть нитку в иголку, не могла держать ни иголку, ни ножницы, ни материю, больно. Врачи назвали диагноз и велели отложить ручную работу до лучших времен. Лучшие времена никак не наступали, вместо сострадания заливавшая горе пивом мать вызывала досаду, какую он не считал нужным скрывать. Кончай злиться, говорила мать, бери и делай сам, я тебе буду говорить, как, а ты – делать. Таким манером, как всегда, недовольные друг другом, изготовили шторы для батюшки. Послушай , жарко шептал он в эту ночь жене, стараясь не разбудить дочь, давай, мать научит тебя всем своим штукам, и мы сами начнем зарабатывать, и ни от кого не будем зависеть, и у тебя занятие будет, давай, а? Она нигде не работала, и на первых порах тяготилась бездельем, но затем привыкла, тяготила перспектива работать. Она попыталась складывать куски ткани сама, драпировать их так и эдак, получалась какая-то кулема, завершилось тем, что она в истерике изрезала материю, которая больше ни на что не годилась. Он наорал на нее, матери сказал, что его жена – дура непроходимая, мать поджала губы, а я тебе что говорила, хотя ничего подобного она не говорила, и он наорал на мать, вслед за чем напился. Деньги таяли.

В церкви, куда они вошли следом за батюшкой, никого не было, кроме пяти или шести скромных женщин в платочках и одного хромоногого молодого монашка. Монашек стал помогать батюшке: принес толстую книгу, разложил на лакированной подставке темного дерева, зажег свечи. Батюшка все ходил к алтарю и обратно, все не начинал, потом вынул из-под сутаны мобильник, позвонил, коротко переговорил, спрятал обратно. Вскоре появился еще священник, с маленькой кинокамерой. Они не знали, как себя вести, и стояли истуканами в страшном напряжении. Батюшка приблизился к ним и сказал мягко: не волнуйтесь, я буду говорить, что надо делать, а пока дайте мне ваши кольца, вы же приготовили кольца. Кольца они приготовили. Он взял их, положил на красивое эмалированное блюдце, в руках у него оказалось кадило, понемногу раскачивая его, он стал произносить нараспев слова молитвы. И как только он начал, они враз успокоились и стали не просто слушать, а вслушиваться в каждое слово, внимая батюшке всем сердцем. Женщины запели слаженно и нежно, у обоих от умиления слезы выступили на глазах. Они ходили вокруг деревянного пюпитра, как им велел батюшка, с венцами на головах, которые он им надел, и с зажженными длинными, белыми с золотом венчальными свечами в руках, второй священник снимал все на пленку. То, что они были одни в церкви и что это было для них одних, да еще оставалось в церковном архиве, превращало непривычную процедуру в особенную, редкостную, возвышавшую их в собственных глазах, отрывая от грешной земли, и души их летели туда, куда взлетали женские голоса, сливавшиеся в единый неземной звук. Когда батюшка протянул им кольца на красивом блюдечке и велел обменяться ими, пальцы жениха задрожали, и он едва не выронил свое, но удержал и надел на палец невесты-жены. Укоризненно-опасливый взор ее поменялся на благодарный. Когда все было кончено, батюшка забрал у оператора кассету и передал жениху со словами: это вам, и венчальные свечи заберите с собой на память, поздравляю со свершением таинства. – Я что-то вам должен, с неловкостью спросил он. Ничего , ответил батюшка, ничего, но можно, если хотите, пожертвовать на храм. Он достал из бумажника и положил на блюдечко тысячу. Подумав, достал и положил еще одну тысячу. Рублей, разумеется.

На обратном пути они молчали. Оба чувствовали, что с ними случилось что-то очень хорошее, отчего жизнь непременно повернет в другую сторону, и они сотворили это вдвоем, вдвоем поправили судьбу, и сердца их были переполнены той же лаской, что у батюшки. Ближе к дому она сказала: зря ты вторую тысячу дал, хватило бы одной, так было от души, а так вышло, что посчитал и дал. Он в ярости повернулся к ней и – отвернулся. Он должен был сдержаться в эту минуту, и он сдержался.

Она ушла от него через четыре месяца. Забрав дочь и бросив: видеться будете через суд, подавай и получай разрешение, деньги на ребенка, хочешь, сам отдавай, не хочешь – я подам на алименты, но учти, что укажу настоящий доход, а не тот, с какого ты платишь грошовые налоги. Он швырнул ей кассету: ты это забыла, посмотришь на досуге. Она швырнула ее ему обратно: мне не нужно, тебе нужно, ты и смотри. Когда она ушла, он от ярости изломал свечи в крошку.

Пьяный, позвонил матери и, обозвав алкоголичкой, пообещал покончить жизнь самоубийством. Он повторял обещание еще несколько раз на протяжении двух лет, доводя мать до исступления. Ему некому было это сказать. А мать знала, что, кроме нее, его некому было выслушать.

Через два года мать умерла.

А он перестал говорить о самоубийстве. Кому говорить – не глисте же.

ЧЕРЕПАШКА

Ну Верка, ну ты что, ну Верка, ее же все знают, ну та, которая мужа убила, активно говорила в телефонную трубку бывшая лифтерша, повышенная в новые времена до статуса консьержки, уютно расположившись в своем закуте в выброшенном кем-то царапаном кресле, под абажуром настольной лампы, как какая-нибудь старая барыня на вате, и Званцев в который раз подумал, что жизнь проходит мимо и ничего он в ней не знает, включая Верку, убившую мужа, которую знают все. Здрасьте , оторвалась от трубки громкоголосая тетка в ответ на его полупоклон, устраивая поудобнее свои обширные телеса в кресле, у которого не было одного подлокотника, выдран с корнем, иначе не поместилась бы, сообразил Званцев.

Званцев был сед, худ, впал щеками, на них серебрилась вчерашняя щетина, модники назвали бы ее гарвардской , он был не модник, раздражение на коже, пришлось сделать перерыв в ежедневном бритье. Похоже, они с лифтершей-консьержкой ровесники, но он чувствовал себя моложе, и потому что сохранил былую стройность, и одет был по-прежнему в джинсы и тонкую замшевую курточку, и походка легкая, длинные ноги еще носили его о-го-го, тьфу-тьфу. Он свободно взбегал к себе на третий этаж, никогда не пользовался лифтом, и девушки, в основном из положения сзади, обращались к нему на улице: молодой человек.

Сильвер дернулся, он, дернувшись вслед за ним, покрепче намотал поводок на руку, дальше они пошли спокойнее, хотя Сильвер, из стремления к захвату в собственность как можно большей территории, упрямо метил каждый угол, попадавшийся по дороге. Собаки точно люди – у этих тоже чуть не каждый день слышишь про передел собственности.

Сильвер был болен, но визит к врачу предстоял уже повторный, в первый ставили капельницу, делали укол, давали лекарство, пса спасли, он ожил, и сейчас требовалась всего-навсего проверка, насколько дело пошло на поправку.

Молодость задержалась в Званцеве по причине всегда молодого его окружения. Замечательные сопляки и соплячки, когда-то в аккуратных брючках и юбочках, затем в чем-то типа туристского, в тяжелых бутсах и кроссовках, в мятых платьях кантри, длинные простецкие шарфы туго намотаны на шею, как перед казнью, и, наконец, голая грудь и голый пупок, с массой колечек в ушах, что у мальчишек, что у девчонок. Он принимал форму , потому что принимал содержание . Они вострили ум в неожиданных вопросах, озорных спорах, интеллектуальном хулиганстве. Энергетические потоки, сталкиваясь, расходясь и вновь сходясь, порождали поле, наэлектризованное озоном, обжигавшим мозг, выжигавшим мусорную мелочь, освобождая пространство для крупной игры смыслов. Вернее, и мелочь шла в ход как пища огня наравне с крупняком. Горение, переплавка, пламенность – молодежь поголовно была влюблена в него. А он, снисходительный, ироничный, знающий, загорающийся, блестящий, если в форме (еще одно значение понятия формы ), принимал это как должное, не фиксируясь на нем.

* * *

Сеть собачьих клиник «Белый клык» удобно раскинулась по городу. Почти во всяком районе можно найти. И, разумеется, в центре. Он жил в центре, будучи потомственным москвичом, клиника была в нескольких кварталах от него.

Они протопали с Сильвером в знакомую неказистую подворотню, оказавшись в неказистом, хотя и чисто убранном дворе, и через минуту очутились внутри неказистого здания. Там все сияло. Когда попали сюда впервые, Сильвер аж присел, что при его вольнолюбивом и гордом нраве случалось нечасто, настолько был поражен красотой места. Белизна – как в человечьей операционной, и предметы, и люди с иголочки: красивое бюро, за ним красивая администраторша, на стеллажах за красивыми стеклами блестят красивые медикаменты, а также продукты повышенного качества, специально для выздоравливающих питомцев, сплошь красивые врачи и медсестры в белоснежной униформе. Внимательные – смотрят вам в лицо. Ласковые – улыбаются вашей зверюге. Доброжелательные – беседуют с животными и людьми негромкими, мягкими голосами.