Мальчики + девочки =
Шрифт:
Стриженая не ходила на приемы. Во-первых, не звали. Во-вторых, время ее ушло. В-третьих, занята работой. Вдруг позвали, когда работа, одна и вторая, стала отваливаться подобно кускам старой кожи на отмороженном месте, стал отваливаться заработок, и народилось свежее розовое, а может, и голодное пространство, о котором надо еще хорошенько подумать, к чему и зачем оно явилось и как с ним быть. Потягивала винцо, посматривала по сторонам, не испытывая изматывающего беспокойства, как в молодости, когда от жизни чего-то надо, что может воплотиться в любом знакомце или незнакомце, отчего требуется быть настороже и в струне. Струны, в свое время издерганные, сыграли все, что положено и что не положено, и провисли жалко, и, вновь натянутые на колки, были гибко податливы, исполняемая мелодия – тиха, светла и спокойна в третьей, последней части сочинения.
Мне сказали, кто вы, извините, что принял вас за другую, спустя четверть часа опять подошел к ней яйцеголовый. Стриженая отпила вино из бокала. Яйцеголовый протянул визитную карточку, извинился в третий раз и изложил новую версию своего интереса: дескать, у нее есть двойник в Вашингтонском университете, преподаватель биологии, американка, поразительно,
Он позвонил через день. Поговорив о погоде, предложил познакомить ее сына с той своей американской приятельницей, возможно, будет ему полезна. Она поблагодарила. Он попрощался и повесил трубку.
Назавтра позвонил снова. Он уже говорил с приятельницей, она разрешила дать номер телефона и ждет звонка от мальчика. Если хотите, я сам могу позвонить ему и все объяснить при условии, что вы дадите его номер. Она дала.
На следующий день она ждала звонка, и звонок раздался. Яйцеголовый поздоровался, сообщил, что американская приятельница была очень любезна, позвонила ответно, сказав, что мальчик ей по телефону понравился, договорились о ланче на следующей неделе, так что если у мальчика есть или будут проблемы, он не останется без внимания.
В разговоре стриженая упомянула свою проблему, точнее, проблему человека, которым занималась, яйцеголовый попросил позволения вмешаться, поскольку ему сдается, он имеет ключ к решению. Она согласилась, подумав: чем черт не шутит, пока Бог спит.
В конце недели они встретились в суде. Подсудимого долго не привозили, у них оказалось время поговорить подробнее о деле, по которому она осуществляла защиту, а также еще раз взглянуть друг на друга.
Яйцеголовому можно было дать и много, и мало, она имела в виду не срок, а возраст. У него было вытянутое лицо с обширным голым черепом, длинный нос утенком, большие оттопыренные уши и неожиданно красиво очерченный рот. Когда он говорил и при этом улыбался, морща нос и лоб, его можно было принять за юношу. Он катастрофически старел в минуты молчания, неожиданно упираясь остановившимися глазами в ее глаза, тогда ей хотелось отвести их и не видеть мгновенного жестокого превращения. Миг проходил, он молодел, общеобразовательное или, напротив, узкопрофессиональное многословие его походило одновременно на речь профессора и студента-неофита, старающегося поразить аудиторию своим знанием и собой. Он был выше среднего роста и сложен даже слишком хорошо: его предплечье относилось к тому, что ниже спины, как три, а то и четыре к одному. Под легким полотняным пиджаком угадывалась сильно развитая грудь. Работу по воспитанию тела выдавала особая пластичность жестов. Большие кисти рук и ступни ног выдавали демократическое происхождение.
Он назвал свою должность и место работы: директор частного института подсознания.
Впоследствии она шутила, что ушла в глухую несознанку.
Предметом их разговора в суде была несознанка подсудимого, которая сменялась внезапными приступами раскаяния в несодеянном содеянном, в чем стриженая различала признаки душевного заболевания, не зафиксированного медициной. Директор института подсознания был тут более чем кстати.
Судебное заседание длилось долго и закончилось ничем. Судья, по виду непорочная девушка не первой молодости, поджимала вялые губки, склоняла к столу отливающее календулой лицо, на скулах цвели желтые маргаритки, склонясь к бумагам, прятала глубоко посаженные неудовлетворенные глазки и каждые пятнадцать минут объявляла перерыв на совещание. Двое пожилых мужчин с застарелым выражением тяжелого недоумения покорно поднимались вслед за нею и уходили в комнату для совещаний выслушивать ее мнение, за уточнением которого она, в свою очередь, отлучалась куда-то на полчаса, а то и на час. Складывалось впечатление, что во время отлучек она еще и плотно обедает, так зримо оплывала она потолстевшим телом по возвращении в зал заседаний. Вероятно, она нервничала, но чем грубее и тверже были указания тех, кто вел ее, тем более отпускала она себя на волю, на их волю, привычно подчиняясь.
С тех пор как судья была назначена, стриженая несколько раз по необходимости встречалась с нею и сделала вывод: ничего хорошего ждать не стоит. Вновь обнаружившиеся обстоятельства, свидетельствовавшие в пользу подсудимого, не давали судье завершить процесс скоро и неправо. Подергавшись, она отложила дело на месяц, не изменив подсудимому меры пресечения, как того требовала адвокат. Подсудимый, несчастный парень, с нездоровой мучнистой кожей и судорожными движениями рук, поднялся со скамьи, кривая улыбка исказила нелепую, странно одухотворенную физиономию, он пошел вон из зала в сопровождении охраны и только у дверей вдруг обернулся, поглядев на стриженую затравленными собачьими глазами. У него уже была одна попытка суицида, будет и вторая, обреченно поняла стриженая. Ас объективного знания, она не научилась объективности в чувствах и либо принимала человека, либо нет. Подсудимого – приняла, судью – нет. Адвокатская профессия, годы и опыт научили держать себя в руках. Яйцеголовый позднее оценил это как умение держать удар. Оценка касалась их личных отношений, если их можно было назвать таковыми. Стриженая, услышав, усмехнулась: это нелепо, я не борюсь с вами, я просто разговариваю, понятие удара или ответа на удар в данном случае абсолютно излишне.
Их телефонные разговоры приобрели личный оттенок почти сразу.
Разделив предположения стриженой об ее подопечном и взявшись организовать для него психиатрическую экспертизу, яйцеголовый ежедневно докладывал, что он успел, успевая правда много. Оба по роду деятельности привыкли к четкости и так и делили части разговора: первое, второе, третье, – будто и впрямь заранее готовясь, как к докладу. Первое, скажем, относилось к факсу в институт Сербского. Второе: в случае, если из Сербского придет отказ, яйцеголовый выражал готовность оплатить работу независимого психиатра. Третье: сожалел по поводу того, что не удалось послушать ее
защиты. У меня есть магнитофонная запись нескольких, сказала она. Он тотчас подхватил: дайте, дайте мне, пожалуйста. – Зачем, спросила она. Затем, что меня интересует все, что касается вас, сказал он. Она засмеялась. Он сказал: я пока не знаю, как насчет формальной защиты, но ваша истинная защита – ваш смех. Она не поняла. Или сделала вид, что не поняла. Они оставили эту тему и перешли к другой. Они могли углубиться в любую, легко меняя их, все протекало естественно, ничто не вызывало сопротивления, концы телефонного провода проводили напряжение тока, который оба ощущали. На самом деле я охотно дам вам пару кассет, мне самой интересно, что вы о них скажете, призналась она. А почему вам интересно, спросил он. Потому что мы с вами занимаемся примерно одним и тем же, только я практик, а вы теоретик, и мне хотелось бы, да, хотелось бы подставить ученое зеркало, чтобы получить отражение отражения. – Именно ученое, вы настаиваете на ученом, спросил он. Она опять засмеялась и ничего не ответила.В тот же день он заехал к ней забрать кассету. Его скорости и его предложения, опережавшие спрос, или, по крайней мере, возникавшие параллельно, не могли не подкупать. В конце кассеты были записаны некоторые выходные данные: членство в коллегии адвокатов, ряд выигранных дел, кое-что из анкеты, включая год рождения. Мгновение она колебалась: стереть или оставить. Оставила.
Он слушал ее голос на магнитофоне, по временам утрачивая смысл произносимого. Делал усилие, возвращая себя в сферу внимания. Ничего особенного. Что-то простенько, почти примитивно. Что-то любопытно, с привлечением характеристик, которые можно определить как нестандартные. Неожиданный яркий выплеск. За ним провал. Неубедительно. Неразборчиво. Никак. Лучше. Лучше. Весьма доказательный довод. Этот тоже. Ярко. Шум в зале подтверждает реакцию слушателей. Пауза. Очень большая пауза. Что она делает? Почему молчит? Она растеряет весь накопленный потенциал. Начинает тихо, почти неразличимо. Не следует оратору настолько пренебрегать классическими постулатами, первый из которых: будь внятен. Однако тишина такая, что постулаты постулатами, а она явно знает какой-то секрет владения залом. Он опять потерял нить мысли, слушая только голос. Голос содержал тайну. Влекущая интонация человека, который знает, что он знает, и спокойно делится этим знанием с другими. Иногда окрашено легкой насмешкой. Внезапно хриплый сбой как взрыв. Легкое откашливание и продолжение на глубоких бархатных низах. И тут же почти девчоночьи верхи с переливами. Голос обманывал, но ему трудно было разъединить звук и образ. Он знал, что голос принадлежит немолодой женщине. Но знал также, что если б услышал сперва голос, то обманулся бы. А если образ обманывал? Ему было отлично известно, что голос и внешность как правило разительно расходятся. Люди не замечают этого, потому что встреча происходит одномоментно: с человеком и его голосом. В институте у него шли эксперименты, когда добровольцев просили описать внешность исключительно по голосу. Если грубо: толстые могли звучать как стройные, низкие – как высокие, молодые – как старые. Разумеется, со своими спецификациями. Все описано как полагается, все квалифицировано. Но такого голоса, как у нее, он не слышал. Когда говорят, что в голосе душа человека, имеют в виду обычно певца и пение. Естественное звучание голоса любого человека открывает тайну: Бог говорит вашим голосом, и насколько в вас Бога, настолько прекрасен ваш голос. Душа в голосе Иосифа Бродского. Как ужасно, что нельзя услышать голоса Пушкина или Гете.
Он открыл глаза – он слушал пленку с закрытыми глазами. Выключил магнитофон и несколько раз с силой вдохнул и выдохнул. Взглянул на часы. Через час у него тренировка ушу . Хорошо, что у него тренировка через час. Боевые танцы, раскрепощающие дух и тело, закаляющие дух и тело, научающие дух и тело чередованию напряжений и расслаблений с тем, чтобы выиграть бой и жизнь. Хорошо, что у него тренировка. Он встал, бросив мимолетный взгляд в зеркало.
Бог говорит нашим голосом. Насколько в нас Бога, настолько прекрасен наш голос.
Придя к ней, он сел удобно в кресло напротив нее, разложил листочки с записями и принялся обстоятельно рецензировать прослушанное. Ей стало скучно мгновенно, едва он приступил. Чтобы не сидеть дура дурой, она стала о нем думать. Наверное, он знал о ней больше, нежели она о нем. В конце концов, он ею интересовался. Вероятнее всего, в силу профессии. Ему принадлежали все инициативы. Он задавал вопросы, она отвечала, хотя и охотно. Ее инициативки были маленькие и необязательные. Он даже принес какие-то разноцветные карты, чтобы оттестировать ее, да и без карт, она уверена, умел прочесть что-то, что, возможно, делало ее беззащитной перед ним. Ее это не беспокоило. Она была хорошо укреплена. Не столько работой и мужем, сколько временем. Время, прожитое и переменившее эгоистические страсти (получать) на чуть присыпанное пеплом спокойствие (отдать), было освободителем. После вкуса вой ны, проистекавшей из желания иметь, она узнала вкус свободы, проистекавшей из отказа от желания иметь, и не собиралась менять трудно доставшуюся ценность ни на одну из прежних побрякушек. Он говорил о лаконизме и резкости, о небрежности и трюизмах, об экзистенциальных оборотах и нежности, о невообразимой смеси, которая... Она скучала. Почему? Она сама не знала.
Он поднял глаза от листочков, и она увидела, как он побледнел.
Яйцеголовый прибыл из-за границы, из Швейцарии, гражданином которой стал несколько лет назад, и с тех пор, не оставляя российского гражданства, в Россию только наезжал, заводя новые нужные связи, оглядываясь, озираясь, фиксируя происходящее на родине и неожиданно впадая в смертную тоску, которой не мог или не хотел подобрать названия. Приемы, презентации он использовал для сети связей. Требовалась клиентура для института и его программ. Программы должны финансироваться. Психологическая защита требовалась многим. Известные или состоятельные со своими проблемами были материалом и подпиткой для исследований.