Мальчишки из Васильков. Повести

— Раньше, конечно, все это выглядело иначе, — сказал Селиванов. — Теперь снимают верхний слой земли, очищают скалу и пилят ее комбайном. А тогда делали так: выроют шахту и принимаются выпиливать камень под землей метр за метром. Образовывались целые галереи, тоннели. Скоро, однако, сами увидите.

По размытому талыми водами склону мы выехали из кратера. Теперь дорога петляла между широкими воронками — заброшенными шахтами, — обогнула еще один кратер, и мы оказались возле кладбища — высокого кургана, обнесенного побеленной каменной стеной. На вершине кургана стоял четырехгранный, сложенный из ракушечника обелиск, к которому от кладбищенских ворот вела посыпанная песком дорожка.

Селиванов снял шляпу и пошел впереди нас.

С минуту мы стояли перед обелиском молча. На цементной плите, вмурованной в грань обелиска, были оттиснуты слова: «Партизанам, погибшим за власть Советов».

Потом заговорил Селиванов:

— Мои товарищи похоронены здесь, Геннадий. Это были хорошие люди. Да я уже рассказывал вам. Рассказывай не рассказывай — мертвых не воскресишь...

Серый и Петя стояли позади нас и о чем-то перешептывались. Я оглянулся и погрозил им пальцем. Селиванов положил руку мне на плечо.

— Лихие были ребята, — вздохнул он. — Смерти не боялись.

История партизанского отряда мне была уже хорошо известна, и не только со слов старика Селиванова. Три вечера я просидел в читальном зале городской библиотеки и прочел все, что было написано об отряде. Я намеревался сочинить хотя бы одноактную пьесу о партизанах для нашей клубной сцены. Впрочем, я мечтал поставить спектакль не на сцене, а в степи, на ближайшем кургане, соорудив там из камня-ракушечника нечто вроде входа в каменоломню. Когда действие пьесы переместится в каменоломню, зрители перейдут, усядутся с противоположной стороны кургана и как бы увидят ее изнутри и в ней горстку заживо погребенных партизан. Над головой звездное небо, вокруг звенящая цикадами темная степь, и только вершина кургана освещена. Золотом отсвечивает камень-ракушечник, разыгрывается заключительное действие героической истории. Раненые, измученные голодом и жаждой партизаны лежат на каменных глыбах, обрушившихся с потолка. Убит в бою их командир. Рядом с ним, скошенная пулеметной очередью, упала его молодая жена. Замурованы душники. Под потолком висит дым от горящей где-то в боковом штреке смолы. Долгая гнетущая тишина — предвестник надвигающейся смерти. Но вот откуда-то издалека доносится едва слышная музыка. Это возвращается гармонист Никанорка Селиванов, последний из тех, кто ушел на поиски выхода. Музыка грустная — Никанорка наигрывает старинную песню о ямщике, который замерз в степи. Ничего не надо объяснять — музыка сама рассказала партизанам о том, что Никанорка не нашел выхода. Да никто, впрочем и не надеялся, что гармонисту повезет. Поиск длится уже целую вечность, напрасный поиск... Никанорка садится, долго смотрит на молчащих товарищей, растягивает свою «хромку» и, прижавшись щекой к планке, как это он делал на вечеринках, пробегает пальцами по костяным пуговицам сверху донизу и обратно, и вот уже звучит залихватски «Сударыня-барыня»... «Умирать, так с музыкой! — выкрикивает Никанорка. — А с музыкой и умирать не хочется! Да что ж это такое, братцы? Ведь без нас над землей и солнце не взойдет!». Ах Никанорка, Никанорка, шальная твоя голова. Живот к позвоночнику присох, губы потрескались, до крови ободраны пальцы, а он наяривает на своей «хромке» и петушится. Не человек Никанорка, а гвоздь. Его в гранит вколачивают, а он, бестия, не гнется, только искры от шляпки летят. «Я нашел десять кирок! — кричит Никанорка. — С таким инструментом можно землю насквозь продолбить. На той стороне вылезем, где люди вверх ногами ходят. А нам все едино — хоть вверх головой, хоть вверх ногами, абы ветерком подышать да водички напиться. Мы и там революцию раздуем!». Играет Никанорка, зажигательные слова бросает. Поднимаются партизаны, ждут, когда Никанорка играть кончит. А он уже и остановиться не может. Боится, что перестанет дышать вместе с гармошкой, потому что ни капли сил в нем, кажись, не осталось. Партизаны уходят вслед за Никаноркой, и через несколько минут уже слышны удары кирок, возбужденные голоса и непрекращающиеся лихие Никаноркины переборы...

— На тот наш грохот и пришел Игнатюк, дед Гаврилки-чабанка, — сказал Селиванов, — и указал нам на выход. Кабы сидели, так и померли бы, — от повернулся и стал спускаться с кургана. Я хотел было взять его под руку, но он улыбнулся, скосил на меня блеснувшие глаза и сказал: — У старого Никанорки есть еще силы! Не надо...

Вход в штольню был заперт покрашенными в зеленый цвет деревянными воротами. На них висел огромный замок. Объяснялось все это очень просто — в штольне хранились овощи: картофель, кадки с солениями, свекла, капуста. Овощехранилище принадлежало городу.

Заведующий хранилищем жил рядом, Сергей и Петя сбегали за ним.

— А-а, — сказал он, увидев Селиванова, — наш боевой дедушка! Добро пожаловать, — заведующий снял шапку и поздоровался с Селивановым за руку. Затем отпер ворота, щелкнул выключателем, нащупав его где-то на стене, и мы вошли в штольню. Пахнуло сыростью, запахом картофеля и укропа. Тусклые лампочки цепочкой тянулись вглубь и исчезали за дальним поворотом.

— Далеко до конца? — спросил я.

— Километра полтора, — ответил заведующий. — Но мы не все используем. Дальше — обвалы. Ответвления тоже пустуют. Пришлось замуровать их, чтобы температурный режим был устойчивым. Но один проходец по просьбе нашего боевого дедушки оставили.

— Он ведет как раз в ту галерею, — сказал Селиванов. Пойдемте. Где твой фонарь, Корнеев? — обратился он к заведующему. Корнеев зажег фонарь, и мы двинулись в глубь штольни, обходя бурты картофеля и свеклы, пробираясь между ящиками и рядами бочек. Последняя лампочка висела как раз над крутым поворотом в узкий и низкий тоннель. Шли медленно. Корнеев с фонарем впереди. Следом Никанор Андреевич. Затем, держась за руки, Серый и Петя. Я замыкал шествие и постоянно натыкался на камни — свет фонаря до меня не доходил.

— В галерею нельзя, — остановившись, сказал Корнеев. — Там обрушивается потолок.

Мы остановились у ступенек, ведущих вниз, в широкую галерею, заваленную обломками черных мокрых камней.

— Это было примерно здесь, — сказал Селиванов, — где-то здесь. Справа обвалившийся вход. Там еще перед этой войной нашли несколько винтовок и человеческие косточки. Старик Игнатюк откопал наган нашего командира. Хранил его у себя, отказывался передать в музей. Когда пришли немцы, спрятал его где-то во дворе. Вскоре старик умер, а где спрятал наган, никому не сказал. Я поручил Гаврилке поискать. Пока никаких результатов... Вот тут все это и было. — Селиванов коснулся рукой моего плеча. — Посмотрели?

— Посмотрел, Никанор Андреевич.

— Ну и довольно. Тишина, — покачал он головой, — какая тишина...

У выхода мы присели на тарные ящики, и Корнеев угостил нас соленым арбузом.

— А теперь можно и дальше, — сказал Селиванов. — Пройдемся пешочком, тут недалеко.

Идя по дну карьера, мы обогнули известняковый выступ и оказались над обрушенным входом в галерею — хаотическим нагромождением почерневших от времени глыб ракушечника.

— Отсюда мы вырвались в ту зимнюю ночь с примкнутыми штыками. У той стены, — Селиванов обернулся и посмотрел на высокую мшистую стену с выветренными нишами, — у той стены беляки расстреляли многих наших товарищей. Вечная им память, — у старика задрожала борода, он кашлянул и отвернулся от нас. — Я пойду, — сказал он, — а вы постойте тут, посмотрите. Я подожду вас у машины, — и Селиванов, опустив голову и по-стариковски шаркая подошвами, направился к известняковому выступу. Когда он скрылся за ним, Серый подошел ко мне и сказал:

— Вон та глыба похожа на человеческую голову в каске. Заметили? — и он кивнул в сторону огромной обомшелой глыбы, сползшей в провал.

— Действительно, — согласился я, вглядевшись.

— Ее бы немного обтесать и сделать лицо... Мы с Петькой уже смотрели. Получился бы отличный памятник...

— Мы пробовали, — сказал Петя, — но это очень трудно. Тут надо много работать. И потом — мы не скульпторы, можем только испортить все, а нельзя.

— Нельзя, — сказал я.

— А вы не хотите попробовать? — спросил Серый. — Мы с Петькой помогли бы вам. И инструмент достали бы.

— Я ведь тоже не скульптор, — сказал я. — И потом, почему ты думаешь, что мне удалось бы?

— Расположите все, как на сцене, — сморщил нос Серый. — Я же видел, как вы из дерева для Ольги Николаевны фигурки вырезаете...

— Но где брать время, Серый? Разве у меня будет столько времени? А если мне придется вообще уехать...

— Тогда и говорить об этом нечего, — сказал Петя. — Пойдемте тогда... Мы может быть и сами... А что? — и он посмотрел на меня с вызовом. Думаете не сумеем?

— Я так не думаю, — ответил я спокойно. — Вот ведь и поэму вы, кажется, закончили писать. Почему не хотите показать ее мне? — я взял Петю за плечо. — Почему?

— Критиковать все мастера, — сказал Серый. — А дело делать охотников мало. Если бы я тогда не украл у вас Петькину поэму, вы бы, наверное, давно ее уже... — Серый махнул рукой. — Скоро, значит, удерете? Но мы и без вас все сделаем.

Я никогда прежде не видел Серого таким сердитым. Глаза у него сузились, ноздри раздулись. Я невольно рассмеялся.