Мальчишки из Васильков. Повести

— А ну марш отсюда! — прикрикнул я. — Иди в свою бригаду. И чтоб это было в последний раз, понял?

— Виноват, товарищ начальник, — промямлил небритый и бочком юркнул за угол киоска.

Пока я разговаривал с небритым, мальчишки стояли метрах в пяти от нас и прислушивались. Когда я вернулся к ним, чабанок сделал большие глаза и выдохнул с восхищением:

— Вот это да-а!

— Пустяки, — сказал я, чертовски довольный собой. — Держи и радуйся. Чабанок бережно взял из моих рук голубку, оглядел со всех сторон, прикоснулся губами к клюву и проговорил:

— Гуленька, гуль-гуль...

Потом вопросительно посмотрел на меня.

— Не стоит благодарности, — похлопал я его по шапке. — Но будешь моим должником: поймаешь как-нибудь для меня синюю птицу, сизоворонку.

— Хотите счастья купить? — спросил понимающе чабанок.

Я нахлобучил шапку ему на глаза.

***

Вся оставшаяся часть дня ушла на сооружение голубятни для Маркизета. Впрочем, то, что вышло из-под наших рук, нельзя было назвать голубятней. Получился симпатичный домик. похожий на большой скворечник, только вместо летка была дверца, а в боковых стенках мы вырезали окошки и застеклили их. Внутри, у задней стенки, приладили закромок для гнезда, под окошками прибили по дощечке, насыпав туда мелких осколков зеленой бутылки и красного велосипедного стопсигнала. Свет, проникая в оконца, отражался от стекляшек, и разноцветные блики весело прыгали по стенкам.

Голубятню мы поставили на крыше курятника, привязали проволокой, чтобы не опрокинул ветер. Постлали на пол мелкой соломы, насыпали в закрома зерна и впустили Маркизета и белую голубку, отвоеванную у небритого. Чабанок сам настоял на том, чтобы мы взяли голубку.

— Потом отдадите, — сказал он. — Иначе Маркизет затоскует.

Мы с Серым решили, что надо послушаться чабанка, и голубку взяли, назвав ее Чайкой.

Чайка сразу же уселась в закромок, а Маркизет, ворочая головкой, долго сидел на полу и присматривался к новому жилью. Стекляшки, как нам показалось, совсем не привлекали его.

Весь вечер нам с Серым не сиделось в доме. То вместе, то по одному, прихватив фонарик, мы выходили во двор и карабкались к голубятне. Маркизет к вечеру устроился на одной из полочек, где были насыпаны стекляшки, а Чаечка по-прежнему сидела в закромке.

— Не познакомились еще, — говорил Серый. — Так долго знакомятся, — и качал головой.

— Вы мне из-за голубей весь дом выстудите, — сделала нам замечание Елена Ивановна. — Бегаете без конца...

После этого мы проверили голубей еще раз перед сном.

— А какой у вас план, Ген-Геныч? — спросил наконец Серый. — Как вы заставите бухгалтера рыдать?

К тому времени я уже хорошо знал Николая Николаевича, слесаря винзавода, и его жену Лидию Александровну, работавшую в медпункте. Они были давними друзьями Елены Ивановны и часто заходили к нам «на телевизор». Всякое такое посещение заканчивалось ужином с непременными пельменями или жареной курицей. Разговорившись как-то за столом, я с восхищением отозвался о голубином хобби бухгалтера. «Да ни одного голубя у него порядочного нет, — возразил вдруг Николай Николаевич. — Так, разноцветные тряпочки. Вот у меня были когда-то голуби — орлы! А один был — ценнейший. Я с ним под загон штук тридцать выиграл». — «Что значит — «под загон?» — спросил я. — «Не знаете? А еще жили в деревне! — изумился он. — Это очень просто. Вот как у меня было с тем голубем. Многие хотели его под загон выиграть, а он не поддавался. Кто только не старался его в свою голубятню загнать, а он, такая ж была умница, чуть тронешь — пырх, и домой. Вот я стал с одним мужиком под загон играть, — продолжал Николай Николаевич. — Принес своего голубя. Спрашиваю: «Сколько дашь?» — «Трех голубок», — говорит. Ну, я выпустил своего. Он его тростиночкой, к дверцам, тот идет как будто. Хитрюга. Только до дверцы довел, а он — пырх, и домой. Я беру трех голубок, а мужик за мной следом, чуть не плачет, говорит: «Давай еще на троих». — «Давай», — говорю. Снова приношу голубя, орла своего. И снова он улетел. Так тот мужик решил ночью его у меня украсть. Слышу однажды, кто-то над головой топает. Я — на чердак. А он сидит, того голубя, орла моего, в руке держит, а своих, которых я выиграл, за пазуху попрятал. Смех! — мотнул головой Николай Николаевич. — Было дело».

Именно этот рассказ Николая Николаевича и навел меня на мысль сыграть под загон с бухгалтером.

8

Время шло к весне. Елена Ивановна все чаще заводила разговор о своем старшем сыне Андрее. Серый при этом вздыхал — у него дух, наверное, захватывало от планов, которые он связывал с возвращением брата. Будущая невестка Елены Ивановны, Маруся, — она работала медсестрой в каком-то санатории на берегу, хотя жила в Васильках, — стала бывать у нас по воскресеньям. Из ее разговоров с Еленой Ивановной я уже знал, что свадьбу сыграют сразу же, что жить Маруся и Андрей будут на первых порах у Елены Ивановны, а потом, возможно, переберутся в город.

Я пообещал Елене Ивановне, что освобожу комнату, как только понадобится — за неделю или за две до приезда Андрея, чтоб можно было покрасить пол, побелить — навести, одним словом, порядок — и перееду в общежитие.

— Там плохо, — сказал Серый. — Вам же не дадут отдельную комнату.

— Да, подтвердила Елена Ивановна, — отдельную комнату вряд ли вам дадут.

— Ничего, — сказал я. — Все будет нормально. Ведь я не принц какой-нибудь...

***

Дня через два после этого разговора Серый пришел ко мне в комнату. Я читал, лежа на кровати. Серый долго покашливал, пытаясь привлечь мое внимание, пробовал даже свистеть, но я погрозил ему пальцем и сказал:

— Ладно, выкладывай, что там у тебя.

— У меня мысль, Ген-Геныч.

— Ну?

— Перебирайтесь жить в нашу времянку.

Поколебавшись, я спросил:

— А что скажет твоя мама?

— Она согласна! — запрыгал от радости Серый. — Я ее уговорил. — И тут же притих, захлопал ресницами, даже губы надул — и это означало, что отказ жить во времянке сильно огорчит его. Я недолго мучил Серого молчанием и сказал, что согласен.

— А станок? — спохватился я. — Куда мы денем твой станок?

— Найдем место, — ответил Серый, расплываясь в улыбке. — Куда-нибудь пристроим, хоть в сарай. А еще лучше — сделаем для него специальный навес от дождя и солнца. Там-то уж можно будет сколько хочешь крутить его, никому не помешает...

— Уговорил, — сказал я.

Серый никогда не рассказывал мне об отце, а я не решался спросить — не хотелось бередить мальчишке рану. Его отец погиб три года назад, когда Серому было десять лет. Серый заговорил об отце сам. Начав ремонт времянки, мы первым делом решили перестелить пол. Сорвали старые половицы, выгребли ячменную и пшеничную шелуху, которую натаскали в подпол мыши, устроили праздник коту Ваське, предоставив ему неограниченную возможность разорять мышиные гнезда. Новые доски мы принесли из сарайчика. Доски были уже оструганные и сухие, и мы сразу же принялись пилить их и укладывать на бревенчатый подстил, плотно пригоняя одну к другой, Работа спорилась, все необходимые инструменты оказывались у меня под рукой, стоило лишь сказать о них Серому.

— Да вы с мамкой просто богачи, — сказал я, когда он принес циркуль с острыми наконечниками из жести.

— Это от папки осталось, — объяснил Серый. — Он любил мастерить. Все деревянные и малярные работы в доме сделал сам, а эту времянку сложил от фундамента до макушки. Вот только дом не успел подштукатурить.

— Да, — сказал я, много было работы...

— А он все время ее находил, — продолжал Серый. — Кажется уже все сделано, а он все равно что-нибудь да найдет, — проговорил Серый с хрипотцой в голосе и замолчал.

Мы снова взялись за работу. Подогнали половицу, принялись вколачивать в нее гвозди. Я старался не глядеть на Серого, да и Серый не поднимал глаз. Потянулся на подоконнике и выпрыгнул во двор кот Васька, которому надое, наверное, грохот молотков.

— Удрал, — сказал я про него.

— Папка мой очень спокойный был человек, — снова заговорил Серый. — Мамка даже ругала его за это. А Николай Николаевич очень завидовал ему. Ведь Николай Николаевич нервный. Я тоже нервный, — сказал Серый и ударил молотком по гвоздю. — У меня не папкин характер. Из-за этого я часто дерусь в школе... — Серый взмахнул молотком и угодил себе по пальцу.