Мальчишник

На столе появилась миска с виноградом.

— Угощайтесь, привезла с юга. Работаю в типографии изокомбината Союза художников. Набираю книги о художниках, буклеты с видами Ленинграда, исторических мест.

— Повезло нам, — никак не мог я успокоиться, — что именно вы, Дина Афанасьевна, вышли из дверей на порог. Именно вы… А то — семь звонков к семи жильцам.

— Квартира и разгорожена на семь частей. У меня стена перерезала круг под люстру.

Я взглянул на потолок — лепной круг под люстру был перерезан стеной точно пополам.

— Другая половина круга у Салдаревой Зинаиды Ивановны. И два ангела у нее.

На потолке в двух углах были два крупных ангела. Тоже лепка.

— Когда ложусь спать, долго не гашу свет, смотрю на ангелов, думаю: может быть, Лермонтов на них глядел. Странное испытываю состояние. Сколько лет прошло, как он здесь с бабушкой жил… А вот волнует это. Тревожит. До боли в сердце.

— Был он корнетом лейб-гвардии, — сказала Вика. — У него часто собирались друзья. Звучала музыка, звучали стихи. Маёшка, любезный маленький гусарик, напиши нам сотню стихов о чем хочешь, просили его гусары, может быть, здесь, у вас. Может быть, здесь, у вас, пылала и гусарская жженка на саблях.

— Дом остался, подъезд остался, потолки остались, окна остались. Мое окно. И стихотворение на смерть Пушкина…

— И стихотворение осталось, написанное здесь вот, у вас… — повторил я. — Сижу, гляжу на ангелов и думаю о том, о чем думаете и вы, Дина Афанасьевна. И в этот подъезд Лермонтов входил, и на ваш этаж поднимался. И в вашей комнате, может быть, и написал знаменитые строки. Написал их карандашом, в нетерпении ломая один за другим… А эполеты, которые он именно тогда носил, лежат не так уж далеко от вас, в Пушкинском Доме, на Васильевском острове.

— Вот не была. Не видела. Знаю, что этот музей возле биржи.

— Сходите. Поглядите. Вы для Лермонтова не чужая. Вы его ангел-хранитель.

Всегда хотелось, чтобы Пушкин и Лермонтов встретились, чтобы произошло это необходимое, закономерное событие. Поэт Павел Григорьевич Антокольский привел не Лермонтова к Пушкину, а Пушкина к Лермонтову. Привел в этот дом, в эту комнату, в те минуты, когда Лермонтовым были написаны те самые шестнадцать строк к стихотворению «Смерть поэта», которым суждено было потрясти Россию.

«За окном крутился синий ночной снег. Тусклые фонари раскачивались, дребезжа, а по их полосатым столбам плясали желтые блики. А дальше был туман, ледяное пространство, непробудный сон. И такая настороженно-звонкая тишина стояла, что Лермонтов услышал шум крыльев. То летело, спешило, как всегда, и звало его за собою время… Он отошел от окна и тотчас же понял, что к нему явился еще один гость. Но Лермонтов не был удивлен, — именно такого гостя и ждал он. А тот остановился в дверях и доброжелательно, даже весело улыбался. Он поставил на пол цилиндр, бросил в него белые перчатки, прислонил к углу трость. Он был строен и чуть выше хозяина. Сквозь него просвечивала не только стена и вся анфилада комнат за нею, но и снежные поля с куполами далеких церквушек, и темные ели, и серое небо. Лермонтов был счастлив.

…

— Наконец-то. Все-таки я вижу тебя невредимым. Наконец-то все прояснилось. Никакой Черной речки не было.

— Милый друг, — ответил Пушкин. — Черная речка была, смертельная рана тоже была, и отпевание в Конюшенной церкви, и все остальное, вплоть до могилы в Святых Горах, — все это не шуточное дело. Это и есть жизнь — моя и твоя, Михаил Юрьевич. Неужто мы скроем друг от друга правду?

Пушкин присел к столу. Лермонтов сел напротив. Старший печально смотрел на младшего и продолжал:

— Все ясно и без слов. Я пришел к тебе. Ты меня видишь. В этом нет обмана. И это гораздо важнее любых высоких речей.

Да, да, твой приход такое благодеяние, которого я не смел и желать. Правда ведь?

— Разумеется, так. Но слушай. Ты дорого поплатишься за стихи, сочиненные только что. Жизнь твоя разбита. Правда, ты прославишься, как никогда и не мечтал. Но никакая слава не принесет тебе счастья. Счастья нет для таких, как мы. Главное в нашей жизни это смерть и все, что следует за нею. Твоя смерть уже не далека, и она будет похожа на мою…»

П. Антокольский, «Четыре гостя»

Через потолок в комнате у Дины Афанасьевны Васильевой протянулись большие трещины. И через ангелов.

— Сыплется потолок. Трескается, — сказала Дина Афанасьевна. — Трамваи близко ходят. И много их. Я, конечно, понимаю: людям ездить надо.

Трамваи проходили близко и очень железнодорожно гремели. Давно не ремонтированные потолки и стены трескались, разрушались. Но ничего не поделаешь — жизнь современного города. Хотя можно было бы, конечно, поделать — поставить дом на капитальный ремонт: все-таки Михаил Юрьевич Лермонтов.

— В доме были камины. Я их застала. Из красного кирпича с отделкой. Большие. Разобрали на стройматериалы.

— Кто разобрал?

— Неведомо кто. Понадобились, и все тут.

Открылась дверь, и тихонько протиснулся в коротких штанах, в клетчатой рубашке, один чулок приспустился, маленький рыжий мальчик с неровно подрезанной челкой.

— Мой друг Рома, — сказала Васильева.

— Тетя Дина, вы приехали? — спросил Рома, что, впрочем, было совершенно очевидным, — тетя Дина приехала. Углядел Рома и виноград, подсел к нему: — Можно? — И потом добавил: — А меня в деревне подстригли. — И повращал головой, чтобы мы рассмотрели стрижку.

Мы рассмотрели.

— Рома тоже из лермонтовской квартиры, как вы понимаете. Он еще в детском саду.

— В старшей группе, — уточнил Рома, набивая рот виноградом. — Скоро в школу собираюсь.

— Дина Афанасьевна, вы давно живете в квартире?

— С шестьдесят первого года. Приехала из Москвы. Детство и юность провела на Клязьме.

— На Клязьме родилась и провела юность Н. Ф. И. — Наталья Федоровна Иванова. Вы помните, кто это в судьбе Лермонтова?

— Конечно. Н. Ф. И. была дочерью драматурга. Я читала о ней в той же книге, где фотография моего окна. Поселилась она с мужем в Курске, что ли.

— В Курске, — подтвердила Вика. — У Натальи Федоровны был альбом со стихами Лермонтова.

— У меня альбома нет, — улыбнулась Дина Афанасьевна. — Но комната его есть.

Опять громко, железнодорожно прошли сразу несколько трамваев. С потолка слетели кусочки побелки. Подобные кусочки я увидел, как только вошли в комнату.

— Сыплются ангелы… — сказала с грустью Дина Афанасьевна. — Разрушается дом. Я мечтаю когда-нибудь набрать на своем линотипе текст ко всем людям, чтобы они помогли спасти квартиру Лермонтова, спасти ради будущего таких вот ребят, как Рома. Когда Рома подрастет, может и не простить того, чему был невольным свидетелем в детстве, чего не понимал по возрасту, а с возрастом понял.

Трамваи все продолжали железнодорожно грохотать, и продолжали сыпаться лермонтовские ангелы. Трескались глубоко прогнившие потолочные перекрытия.

— Наведывались из Драматического театра имени Пушкина, когда еще были камины. Срисовали их для каких-то декораций. И вот, пожалуй, все о квартире. Прежние жильцы поумирали, старожилов не осталось, которые могли бы дополнить мой рассказ.

— Дина Афанасьевна, значит, получается так — первая комната ваша, потом…

— Потом живет Зинаида Ивановна Салдарева, пенсионерка, потом Рома с мамой. Дальше — молодые семьи. И все мы, очевидно, Лермонтовы. Но мое окно считается основным, что ли. Видимо, здесь был кабинет Михаила Юрьевича или его любимое место для работы.

Пока мы разговаривали, я подошел к окну, к зеленой густой ветке, как у Ярмолинских.

Окно было открытым, и, может, поэтому особенно врывался грохот трамваев. Подъехал туристский автобус. Остановился. Гид показывал на окно Васильевой. Конечно, рассказывал о Лермонтове, о стихотворении «Смерть поэта».

Современники в конце концов единодушно признали: навряд ли когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление.

Да. Навряд ли. Император объявил их «непозволительными».