Мальчишник

Я давлю кнопку дверного звонка. Из других дверей, которые, как потом выяснилось, были еще в доме сбоку, появляется невысокая женщина в скромном сером платье, гладкие седеющие волосы собраны сзади под широкую заколку-скобку с продернутой палочкой. Темные живые глаза, приветливая улыбка. У ног — маленькая белая кучерявая собака.

Пожимаем руки. Знакомимся. Инна Юрьевна говорит, показывая на собаку:

— Чем.

— Чем?

— Так его зовут. Пойдемте в дом, я вас познакомлю с другими моими зверями.

Но тут у самых наших ног на предельной скорости пронесся худой и всклокоченный кот, про которого вполне можно сказать образина.

— Най.

— Най?

— Найденыш.

В Ялте найти кота, конечно, проблема: если учесть, что коты дремлют чуть ли не под каждым кустом.

Дом Инны Юрьевны Надеждиной был наполнен голосами попугаев и кенарей. В аквариуме, где среди водорослей, как среди лесных зарослей, виднелся старинный, и я бы сказал, шотландский замок с башнями, как шахматные фигуры — черные ладьи. У входа в замок, на дне, лежал черный тритончик, растопырив лапы.

— Мыс Плака, и дом на нем, — сказал я, разглядывая замок в аквариуме.

— Лучше произносить Плака, ударение на последнем слоге, — вежливо подсказала мне Надеждина.

— Чей замок на мысе Плака? — поинтересовалась Вика, попутно разглядывая птенцов попугаев, которые грелись под лампочкой в деревянном ящике, похожем на скворечник.

— В последнее время он принадлежал Гагариной. А дом генерала Бороздина в Кучук-Ламбате не сохранился, — продолжала Инна Юрьевна. — Стоял на западной стороне мыса, почти у самого моря.

— Мы так и думали, — кивнула Вика, а сама осторожно, одним пальцем, поглаживала птенцов попугаев. — Значит, первое чувство нас не обмануло. Даже морскую лампаду мы нашли или сочинили.

— Вы ее сочинили. Лампады уже нет. Прожектор.

— Незначительная провинность по сравнению с тем, что сочинил Павлуша Вяземский о Лермонтове и Адель де Гелль. — Вика закрыла ящик с птенцами попугаев.

— Понимаю, что вас привело в Кучук-Ламбат, — кивнула Инна Юрьевна.

— Да, — подтверждаю я. — Захотелось увидеть то, чего, собственно, в жизни и не было, но что могло бы быть.

— Могло. И Пушкин мог бы здесь быть, хотя четких прямых свидетельств этому не знаю.

— Прямые четкие свидетельства имеют старик садовник в Карасане и старый путеводитель, — сказала Вика. Теперь она вместе со мной рассматривала подводный замок в аквариуме и тритончика, его хозяина.

Инна Юрьевна смеется.

Так завязалась беседа с экскурсоводом ялтинского бюро экскурсий и путешествий Инной Юрьевной Надеждиной, тридцать лет рассказывающей людям о Крыме. Начала она рассказывать о Крыме и нам. Почему сосны мог посадить Николай Раевский? Потому что женился на дочери Михаила Михайловича Бороздина Анне Михайловне и в приданое получил имение Карасан. Так что в Карасане поселился друг Пушкина молодой Раевский с молодой женой. Примерно 1838 год. Да, тот самый Раевский, который мальчиком участвовал в Бородинском сражении. Мог Пушкин побывать в этих местах? Мог. Когда он гостил у генерала Раевского в Гурзуфе, не исключено, что Раевские вместе с Пушкиным наезжали в гости к Бороздиным в Кучук-Ламбат. Бороздины и Раевские — родственники: Андрей Михайлович Бороздин был женат на сестре генерала Раевского Софье Львовне Давыдовой. Единоутробной сестре, если быть точной.

— Ну да, а Карасан по пути в Кучук-Ламбат, — уточнил я.

— Совершенно верно. Но нынешние дома в Карасане и в Кучук-Ламбате гораздо более поздней постройки. Один — конца прошлого века, другой начала нынешнего.

— Что ж, одну легенду написал распрекрасный Павлуша в восьмидесятых годах прошлого столетия, другую, в восьмидесятых годах нынешнего столетия, сочинил садовник санатория «Карасан», — сказал я.

Вика, слушая Инну Юрьевну, уже села за стол и на листке бумаги быстро вычертила табличку: Бороздины — Раевские. Для нашего архива. Архив уже достиг трех огромных папок. Ценен он кому-нибудь еще, кроме нас? Вряд ли. В нем сплошной романтизм.

Тритончик по-прежнему стерег свои аквариумные владения. Перекликались попугаи, не умолкали кенари. Потом еще выяснилось, что во двор заглядывают белки, приходит еж. Белкам Инна Юрьевна кладет орехи, а ежу и коту Найю ставятся блюдца с молоком. Что, если посоветовать Инне Юрьевне ставить блюдце с молоком и для гномов? Но я подумал, хватит с нее и этих забот, и поинтересовался только, что за имя у собаки — Чем? Странное.

— Полностью зовут Чемлек. Хотите знать, откуда это имя?

— Да, — не выдержала уже и Вика.

— У меня была экскурсия в Алупку, как мы говорим «с моря»: группа приехала на катере. В парке Алупкинского дворца ко мне подошла собака. Я сказала ей: «Здравствуйте, собака». Она прошагала с моей группой по всему маршруту по парку, внимательно слушая, как я рассказываю о ландшафтных достопримечательностях. Кстати, в алупкинском парке побывал Василий Андреевич Жуковский, сделал несколько рисунков. Потом мы пришли ко дворцу. У входа я сказала: «До свидания, собака». И с группой вошла во дворец. Парадный кабинет. И только обратила внимание группы на портреты хозяев дворца графа и графини Воронцовых, как появляется эта собака и — ко мне. Ее, конечно, ловят служители и, мягко говоря, выдворяют из графского дворца. Я с группой перехожу в ситцевую комнату. И вновь собака. И служители вновь ее выгоняют. Переходим в малую гостиную — опять собака. И сидит, и не где-нибудь, а у знаменитого из черного дерева с черепашьими панцирями шкафчика графини Воронцовой. И опять — выгоняют. Заканчиваю рассказ о малой гостиной, переходим в голубую гостиную, в которой стоит мебель, привезенная из одесского дома Воронцовых, а значит, на этой мебели мог сидеть Александр Сергеевич Пушкин. Моя группа уже ждет, появится собака или нет? Появляется. Пытается еще залезть в камин из каррарского мрамора, спрятаться. И снова ее выдворяют. Группа уже не столько слушает меня, сколько наблюдает за событиями с собакой. В зимнем саду — опять собака. Ее пытаются поймать, и она падает в фонтан. Ну, понимаете, что тут началось… Смех, беготня среди мраморных скульптур. Собаку вытаскивают из фонтана, она вырывается и уже мокрая бегает по зимнему саду. На глазах, между прочим, у самой императрицы Екатерины II, которая тоже представлена в зимнем саду. А потом — ко мне. Прижалась и сидит. Короче говоря, я на катере возвращалась из Алупки домой в Ялту уже с собакой. Привела. Накормила. А надо вам сказать, что жила я одна. Не было ни канареек, ни попугаев, ни тритона. И вот — собака. Позвонила подруге. Так и так. У меня собака. Рассказала историю с дворцом, с фонтаном. «Как ты назвала собаку?» — интересуется подруга. «Я еще не придумала». — «Тебе она нравится?» — «Очень. Я теперь не одинока. Собака сама нашла меня». Надо вам сказать, что в юности, девочкой, я жила в Ленинграде. Перенесла блокаду. У меня все погибли. В Ялте я с 45-го. «Она упала в фонтан?» — переспросила подруга. «Да. Представляешь, во дворце». — «Считай, что она сама себя окрестила, — засмеялась подруга, она тоже экскурсовод. — Имя твоей собаки… Чемлек. Тогда будет снисхождение императрицы. Надеюсь». Подруга имела в виду Екатерину II, конечно. Я тоже долго смеялась. Вы не догадываетесь почему?

— Нет.

— С тех пор я стала графиней Воронцовой. Ну, а это — мой дворец. И парк вокруг дворца, который, между прочим, посадила я, — и лавровые деревья, и пальму, и глицинию. Дело в том, что Чемлек имя собаки графини Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой.

— Чемлек, — повторила Вика.

— Сокращенно — Чем. Он первым поселился в моем доме. Затем уже поселились канарейки, попугаи, тритон и кот Най.

— На входных дверях кто нарисовал портрет Чема? — поинтересовался я. — Кто из неизвестных мастеров?

— Лично я сама. И это мои рисунки.

Стены комнаты, в которой мы сидели, и кабинета с книжными полками, который мы видели сквозь раскрытые двери, были украшены видами Крыма.

— Графиня Воронцова рисовала? — спросила Вика.

— Рисовала и вот рисует до сих пор, — улыбнулась Инна Юрьевна.

— Глупый вопрос, — улыбнулась и Вика. — Я не была достаточно внимательной. Верно ли, что в алупкинском парке растет старейший в Крыму кипарис?

— Верно. Посажен еще в конце восемнадцатого века. Семена и саженцы кипарисов привезли с берегов Средиземного моря по приказу Потемкина.

Я понял, о чем подумала Вика, — сколько видел этот потемкинский кипарис.

Лермонтов по легенде проехал с Адель из Алупки, через Мисхор, Кореиз, Ореанду, Ялту и до Гурзуфа, ну, и в имение Кучук-Ламбат, где, возможно, и заночевал у Бороздиных. А Пушкин на самом деле проехал, но только в обратном направлении — из Гурзуфа, через Ялту, Ореанду, Кореиз, Мисхор и до Алупки.

Мы попрощались с Инной Юрьевной, с Чемом и мимо высоких лавровых деревьев, пальмы, глицинии, полной шмелиного жужжания, мимо иглицы понтийской (с названием этого растения меня впервые познакомил писатель Василий Субботин) направились по тропинке на улицу Кирова. Вслед нам из открытых окон домика доносилось пение кенарей и громкие голоса попугаев. А тритончик наверняка продолжал сторожить свой шотландский замок, лежать у его входа, растопырив лапы.