Мальчишник
Шрифт:
— Здравствуйте…
«Кто никогда не был на вершине Ивана Великого… тот не имеет понятия о Москве…» — слова Лермонтова.
Пушкин в детстве поднимался на эту башню со своим верным (до конца жизни поэта) слугой — дядькой Никитой Козловым. И они оба стояли на колокольне, и Никита рассказывал маленькому Пушкину о Москве. И Пушкин был покорен видом, о котором позже сказал:
— Исполинские башни… древние монастыри… величественное Замоскворечье.
Многие, посещающие Москву и осматривающие ее достопримечательности, редко минуют небольшую дверцу, находящуюся близ царя-колокола и ведущую на колокольню Ивана Великого. Здесь обыкновенно
Пропорциональный строй Ивана Великого укладывается в схему, построенную по законам золотого сечения: расчлененное целое, в золотом отношении, не распадается на безразличные части, а остается гармонически и геометрически единой закономерностью.
Столп полый внутри, служил как бы огромным резонатором. Звук, зарождавшийся от низких и тяжелых колоколов, вырастал в многоярусный столп звуков.
Иван Великий дошел до нас без особых изменений.
И вот представьте себе — я начинаю подъем на Иванов столп, на «триумфальную вершину», на главную часть «кудрявой старопечатной буквы», или, как еще называют, — главную архитектурную вертикаль Москвы.
Да. Да. Начинаю подъем. Мне позволено. Мне дозволено.
Кованая, тяжелая, выкрашенная светло-зеленой краской, с длинным, тяжелым засовом дверь. Сейчас дверь полуоткрыта. Я прохожу в нее. Следующая дверь — дубовая, резная, с полукруглым стеклянным верхом, чем-то напоминающая дверь Царскосельского лицея. Открываю ее. Передо мной еще дверь — дубовая, стеклянная. Справа, на стене, полосочка с кнопками для набора кода. Это как и во многих московских домах. Но я предпочитаю нажать самую последнюю кнопку — просто звонок к Петру Ефимовичу Кондратюку.
Нажимаю на звонок. Появляется Кондратюк. Я его вижу через стекло — небольшого роста, коренастый, спокойное, располагающее лицо. Одет в обычный, не военизированный костюм.
Отпирается замок. Я переступаю через последний порог, и вот оно, мое долгожданное:
— Здравствуйте.
И в ответ:
— Пожалуйста, проходите.
И я прохожу.
Первый ярус колокольни. Цоколь. Сложен он из белого камня. Известняка. Тщательно притесанными рядами. «Толщина камней 50—60 сантиметров, — как я прочел в историко-архивном очерке. — Здесь, в цоколе, помещалась церковь Иоанна Лествичника. В толще стен первого и второго ярусов — каменные винтовые лестницы с выходами на галереи. Лестницы тоже из белого камня. Начинаются они справа и слева. А остальные ярусы башни сложены из красного кирпича на толстом слое известкового раствора», — рассказывалось дальше в очерке.
Тишина. И в этой тишине я отчетливо слышу стук маятника часов-ходиков. Простой, извечный туда-сюда, туда-сюда бесхитростный жестяной звук. Потом вдруг телефонный звонок.
— Да вы проходите, проходите сюда, ко мне. В мои «покои».
Дверь с накладными черными декоративными петлями, на манер полуовальной, в которые в давние боярские времена надо было входить пригнувшись. Но эта дверь была под полный рост и уже современной — пригибаться не требовалось.
Петр Ефимович прошел в нее и направился к телефону.
Я — вслед за ним.
Полки, полки, и на них — ящики, свертки, тюки, коробки. Часы-ходики
укреплены на широкой доске, которая вертикально направлена до самого пола. Перед доской — небольшой канцелярский стол. На нем и звонил телефон. В отношении ходиков я не ошибся — самые обычные, жестяные, с аллегорической картинкой и с гирьками под сосновые шишечки.— Да. Он уже у меня, — сказал в трубку Петр Ефимович. Рукой показал — присаживайтесь.
Я понял: Петр Ефимович отвечал в отношении моего прибытия дирекции Государственных Кремлевских музеев, по чьему великодушному разрешению я наконец здесь.
Возле ходиков набиты в доску гвозди, и на них висят связки ключей, ножницы, надеты катушки белых и черных ниток с воткнутыми в катушки иголками. Нацеплены за уголок какие-то бланки, висят обычные висячие замки с незащелкнутыми скобами; скобами и зацеплены за гвозди.
На столе разложены мелкие инструменты и лежит окуляр, которым пользуются часовые мастера. Лежат наручные часы с открытым механизмом.
— Люблю возиться с часами, ремонтировать.
Я показал на ходики:
— Вот уж не ожидал здесь увидеть и услышать.
— Принес. Негодные. Отремонтировал и повесил.
— Для домашности?
Петр Ефимович кивнул.
— Я в башне пятнадцать лет. В Кремле — сорок. Скоро будет половина жизни.
Я уважительно кивнул — такие цифры!
— А что у вас на полках? — показал я на свертки, тюки, ящики, коробки.
— Все, начиная от гвоздей и кончая бархатом и золотом.
Я недоуменно молчу.
— Все для Кремлевских музеев я храню здесь, — пояснил Петр Ефимович.
— Значит, вы храните и самого Ивана Великого?
— Он сам хранит нас всех. Вы же, наверное, знаете, что воздвигнут был Иван в первую очередь как стратегическая сигнальная башня Кремля, всей Москвы, а следовательно, и России.
И тикали российские ходики в самом центре России под нашу начавшуюся беседу. На аллегорической картинке — устойчивое счастье.
— И прозвана-то колокольня Иваном Великим народом.
— Колокола сохранились все?
— В полном порядке. Языки только прикованы.
— В любой момент можно расковать?
— В любой.
— И заговорят тревожные набаты?
— Заговорят.
— И вырастет многоярусный столп звуков?
— Без сомнения. За колоколами ухаживают, чистят железными щетками, покрывают парафином. Зимой удаляют снег, лед. Ну, вам не терпится подняться на колокольню.
— Не терпится.
— Говорите, Пушкин?
— Да. И Лермонтов тоже.
— И еще Наполеон с маршалами поднимался, — добавляет Петр Ефимович. — Французы хотели увезти крест, но, когда убедились, что не золотой, а только вызолоченный, бросили.
Я читал в том же архитектурно-историческом очерке, что взорвать башню Наполеону не удалось. Устоял Иван Великий. Только трещину дал.
Неизвестно, сколько бочек пороха пришлось на долю Ивана Великого. Это случилось в ночь на 11 октября 1812 года. Мощная взрывная волна не смогла разрушить плотную кладку стен колокольни и устремилась вверх. Сильнейшим ударом сорвало часть медных листов обшивки купола вместе с крестом и разбросало по сторонам… К 21 декабря 1814 года главу колокольни отреставрировали, крест на ней поставили новый.