Мальчуган
Шрифт:
– Почему?
– Да потому, что Кога жалко… И притом если уж бить, так бить, поймав их с поличным. Иначе это обернется против нас же, – резонно добавил он.
Оказывается, тут у «Дикообраза» было больше сообразительности, чем у меня.
– Тогда вот что, – решил я, – нужно побольше расхваливать Кога! Ты понимаешь, если я буду говорить, то у меня это получится слишком коряво, К тому же я как дойду до чего-нибудь серьезного, так у меня сразу изжога начинается, к горлу подступает комок – и всё, я уже не могу говорить. Так что речь я уступаю тебе.
– Странная болезнь… Значит, ты при публике и сказать ничего не можешь? Это, наверно, очень тяжело? – спросил он.
– Ну, не так уж тяжело, – ответил я.
Пока мы болтали, подошло время, и мы
Ресторан, где должен был происходить прощальный банкет, назывался «Прекрасное весеннее утро» и считался здесь первоклассным. Я еще ни разу не переступал его порога. Рассказывали, будто этот дом купили чуть ли не у бывшего сановника да так, ничего не переделывая, и открыли в нем заведение. В самом деле, по внешнему виду это было внушительное здание. Превратить такой дом в ресторан – это все равно что мундир перешить на фуфайку!
Когда мы пришли, почти все уже были в сборе и толпились по двое, по трое в просторном зале на пятьдесят цыновок. В этом большом зале и стенная ниша была очень большая. Ниша в гостинице «Ямасироя», в той комнате, которую я там занимал, и в сравнение с этой не годилась. Наверно, в ней было больше трех с половиной метров ширины. Справа, в нише, стояла фарфоровая ваза сэтомоно [40] с красным узором, и в ней большая ветка сосны. Почему туда воткнули сосновую ветку? Должно быть, потому, что она может стоять много месяцев не осыпаясь, значит расходов меньше.
[40] Название «сэтомоно» идет от деревушки Сэто (провинция Овари), с XIII века известной производством фарфора.
– Где эти сэтомоно изготовляют? – спросил я учителя естествознания.
– Это не сэтомоно, это имари [41] .
– А разве имари не сэтомоно?
Учитель в ответ засмеялся. Потом мне сказали, что сэтомоно – фарфор, который изготовляется в Сэто, потому он так и называется. А я – эдокко, откуда мне это знать? Я считал, что все, что сделано из глины, фарфора или фаянса, – все это сэтомоно.
В самой середине ниши висело огромное какэмоно, на котором было написано двадцать восемь больших иеро-глифов, который величиной этак с мою голову. Очень неважно написано. Это была такая мазня, что я спросил учителя китайской литературы:
[41] Имари – фарфор производства провинции Хидзэн.
– Почему такую неудачную вещь вывесили на самом видном месте?
– Это написал знаменитый каллиграф Кайоку, – объяснил он мне.
Кайоку или не Кайоку, а я и посейчас считаю, что это очень плохо написано!
Спустя некоторое время секретарь Кавамура пригласил:
– Занимайте, пожалуйста, места!
И я занял удобное место где можно было прислониться к колонне. Прямо против какэмоно работы Кайоку уселся «Барсук», одетый в хаори и хакама, а по левую руку от него устроился «Красная рубашка», тоже в хаори и хакама. Справа сел, так сказать, виновник торжества – учитель «Тыква», также в японской одежде. А я был в европейском костюме, сидеть выпрямившись мне было неудобно – всюду жало, поэтому я сразу же сел, поджав под себя ноги. Мой сосед, учитель гимнастики, был в черных брюках, но сидел совершенно прямо. Выправка у него была хорошая – недаром учитель гимнастики!
Вскоре внесли обеденные столики [42] . Расставили фарфоровые бутылочки с сакэ. Секретарь встал и, открывая банкет, произнес краткую речь. Затем поднялся «Барсук», а после него «Красная рубашка». Все они один за другим произносили прощальные речи, и все трое, словно сговорившись, превозносили «Тыкву» как хорошего педагога и прекрасного человека; каждый высказывал глубокое сожаление о том, что он скоро покидает нас, и каждый утверждал,
что не только для школы, но и лично для него, оратора, это крайне огорчительно; однако, поскольку «Тыква» уезжает по собственному настоятельному желанию, то ничего не поделаешь, говорили они.[42] В Японии обычно обедают за низенькими столиками, сидя на полу на плоских подушках; каждому полагается отдельный столик.
Таков был общий смысл всех этих выступлений. Хоть бы постыдились открывать банкет таким враньем! Особенно «Красная рубашка» больше всех нахваливал «Тыкву». Он договорился до того, что в конце концов воскликнул: – Лишиться такого хорошего друга – для меня поистине тяжкая утрата!
При этом его манера говорить была в самом деле убедительна, и говорил он все это своим тонким голосом, звучавшим еще мягче обычного, так что наверняка ввел в заблуждение всех, кто его слушал впервые. Такими же приемами он, верно, и Мадонну обольщал!
В самый разгар речи «Красной рубашки» «Дикооб-раз», сидевший напротив, взглянул на меня и слегка подмигнул. Я в ответ подал ему знак указательным пальцем и скорчил гримасу.
Я с трудом дождался, пока «Красная рубашка» сел, наконец, на свое место. И когда, неожиданно для всех, встал «Дикообраз», я так обрадовался, что невольно захлопал в ладоши. «Барсук» и за ним все остальные обернулись в мою сторону, и мне стало как-то неловко.
«Что-то скажет «Дикообраз»?» – подумал я. А он уже начал:
– Вот тут директор и особенно старший преподаватель выражали крайнее сожаление по поводу отъезда Кога-кун на новое место, я же, напротив, желаю Кога-кун, чтобы он как можно скорее покинул ваши края. Но-бэока – это захолустье, и, по сравнению с нашим городом, там, вероятно, много бытовых неудобств. Но, по слухам, это местность, где сохранились очень простые и честные нравы, и говорят, что там все, и преподаватели и школьники, отличаются старинной прямотой и честностью. Я верю, что в Нобэока не найдется ни одного наглого франта из тех, что рассыпают направо и налево лживые комплименты и с милым видом обманывают благородных людей! И я не сомневаюсь, что такого славного и хорошего человека, как он, разумеется встретят там с распростертыми объятиями! Со своей стороны я от души поздравляю Кога-кун с этим назначением. В заключение хочу пожелать, чтобы, прибыв на новое место в Нобэока, он выбрал себе среди тамошних жительниц достойную, благородную женщину, хорошо если б из состоятельного дома, и, не теряя времени, создал свою семью, полную мира и спокойствия. А та неверная, непостоянная кокетка пусть умрет со стыда! – и, громко откашлявшись, «Дикообраз» сел на свое место.Я хотел было опять похлопать, но постеснялся, как бы все снова не стали оглядываться на меня.
«Дикообраз» уселся, и тогда поднялся «Тыква». Он учтиво обошел всех до последнего столика в зале, вежливо кланяясь каждому из присутствующих, и затем сказал:
– По случаю моего близкого отъезда на Кюсю, вызванного личными обстоятельствами, вы, господа преподаватели, устроили для меня этот торжественный банкет, – это оставит в моей душе поистине неизгладимый след… С особенно глубокой благодарностью я навсегда сохраню в своей памяти речи, только что произнесенные директором, старшим преподавателем и другими коллегами. Я уезжаю в далекие края, но я прошу вас, как и прежде, неизменно сохранить ваше ко мне расположение!
И он тихонько вернулся на свое место.
Это просто непостижимо, до чего «Тыква» хороший человек! Он почтительно поблагодарил директора и старшего преподавателя, которые его же одурачили! Кланялся он, как этого требовали приличия, однако, судя по всему его виду, и по тому, как он говорил, и по выражению его лица, – он, казалось, и в самом деле благодарил от души.
Если такой святой человек всерьез высказывает свою благодарность, то становится грустно за него и как-то стыдно за себя. Но и «Барсук» и «Красная рубашка» вполне серьезно и внимательно слушали его – и хоть бы что!