Мальдивы по-русски. Записки крутой аукционистки

– Что ты, солнышко! – Гостья погладила недоразвитое сокровище семьи Рашидовых по красивой головке. – Как же можно в шедевре что-то дописывать? Это же Рубенс!

– Ну, – набычилась Юлька. – И что? Когда не знали, что это Рубенс, он стоил рубль. А когда узнали – миллион? А как же художественная ценность? Она что, только фамилией определяется? Даш! – требовательно взглянула она на меня, ища поддержки.

И что ответить? По сути-то, ребенок абсолютно прав! Как можно оценивать кого-то или что-то по одной лишь фамилии?

– Доча, сама подумай, – пришла на выручку Галка. – Не были б мы Рашидовыми, поехали бы мы сейчас в Доху? А в Куршевеле вас с Дашей пустили бы на закрытые вечеринки? Вот видишь! А ты говоришь.

– Дашка, между прочим, не Рашидова, – пробурчала Юлька. Правда, уже чисто из упрямства, хотя и с выраженным пониманием. – А чего тогда наш папик картины не покупает? Че мы как лохи? Мне Мона Лиза очень нравится.

– «Джоконда» не продается, – наставительно сказала я. – У нее только страховая стоимость 100 миллионов долларов!

– И что? Никто сто лимонов не найдет?

– Найти-то найдут. Не вопрос, – вздохнула Эля. – Кто ж ее продаст? Да если б ее и выставили, не представляю, на сколько бы она потянула.

– Национальный бюджет, – важно сказала я. И, увидев странный блеск в глазах информированной собеседницы, добавила: – Соединенных Штатов Америки.

– У нас знакомый есть, кто – не скажу, не спрашивайте. – Эля закатила глаза, демонстрируя, что открывает нам страшную тайну. – Он еще в девяностом году Ван Гога на Sotheby's купил. За восемьдесят два с половиной миллиона. Так мы, пока это полотно увидели, тройной кордон электронной охраны прошли. У него внутри дома – бронированный салон, типа музея. Определенная температура, влажность, освещенность. Зальчик такой небольшой, метров сто двадцать. А добра там миллиарда на четыре. Тот самый Ван Гог, пейзаж Ренуара, натюрморт Сезанна. Он шутит: это, говорит, мой пенсионный фонд. Понятно, да? «Яблоки» Сезанна на Sotheby's купил за двадцать шесть лимонов, «Мельницу» Ренуара на Christie's за семьдесят один. Анонимный коллекционер.

– Какой же он анонимный, если вы его знаете? – удивилась Юлька.

– Да его все знают, только картины он не всем показывает.

– Правильно делает, – вынесла вердикт племяшка. – Я в школу принесла часы новые от Dior, мы с Дашей в Куршевеле купили, так на втором уроке сперли! Кто? Никто не признался. А в классе у нас, между прочим, ни одного бедного нет. Лицей-то закрытый! Попрошу папашку мне на днюху какого-нибудь вангога подарить. Повешу у себя в комнате и буду деньги за просмотр брать.

– Не советую, Юляш, – остановила ее Эля. – Ван Гог все-таки мрачноват для комнаты юной девушки. Лучше кого-нибудь из импрессионистов или наших авангардистов. Там и краски другие. И настроение.

– Да? – Юлька, похоже, всерьез заинтересовалась этой темой. – А кого вы посоветуете?

– Когда вернетесь, можем вместе на аукцион «Совкома» сходить. Там все свои собираются. Чего-нибудь подберем. И цены, кстати, с Sotheby's не сравнить. Милка, ну, знаете ее, в прошлом году там такую картину отхватила! Всего за сто шестьдесят пять тысяч уё. «Пейзаж Феодосии». Этого, как его. Ну, артистка такая есть, толстая как бочка. Мадам Грицацуева.

– Шукшина, – подсказала Галка.

– Мам, ты че? – уставилась на нее Юлька. – Шукшин – это же киноактер, он в «Калине красной» играл, а тетя Эля про нарисованную картину говорит.

– Крачковская? – напряглась я, вспоминая более давнюю версию «Двенадцати стульев».

– Точно! – обрадовалась Эля. – Во! Только в названии еще одно слово было, название цветов. Забыла, как называются. На настурцию похоже, но не настурция. Розовые такие, на длинных черешках.

– Чего вы паритесь? – хмыкнула Юлька. – Сейчас энциклопедию принесу.

Художник Крачковский отыскался быстро. Картину Эля назвала почти правильно «Пейзаж с опунциями. Феодосия». Как выяснилось, написал ее неведомый нам художник с толстой фамилией аж в 1906 году. Изображение самой картины, правда, отсутствовало. Юлька (вот что значит направить интерес подрастающего поколения в правильное русло) продолжала шуршать листами энциклопедии дальше. Дошуршалась.

– А опунции – это вовсе и не цветы.

– А что?

– Кактусы!

Все с недоверием воззрились на Элю.

– И что? – презрительно пожала плечами та. – Кактусы тоже цветут. Раз в жизни. Вот там эти розовые цветы как раз и были кактусиные. Опунции. Я про них и говорила. Милка картину у себя в будуаре повесила. У нее балдахин розовый, очень в тему вышло. Правда, пришлось обивку на креслах менять. В тон морю.

– Нашла! – заорала вдруг Юлька из своей комнаты. – Идите сюда!

Во весь экран большого плоского монитора раскрылось ясное бирюзовое море. Как в Монако. Легкие волны ластились к крутому берегу, в нежной пенке летнего марева лакали соленую воду, уткнувшись лобастыми мордами в море, горбатые, как перекормленные медведи, крымские горы. С высоченной вышины море и горы подсвечивало розовое солнце. На переднем плане колосились жирные плоские листья, утыканные зрелыми колючками. Кактусы. Прямо как в Египте. Во впадинке за опасными зарослями красовался яркий розовый куст. Шоколадные длинные ветки усыпали яркие цветы. Они были настолько живыми, что их хотелось понюхать. Если что меня и остановило, то вовсе не стекло монитора, а остро торчащие жесткие колючки.

Покой и радость, выплеснувшиеся с компьютерного холста, наполнили уютным светом всю Юлькину комнату. Даже извечный племяшкин беспорядок как-то смикшировался и растворился в волнах легкого летнего бриза.

– Мам, – загундосила Юлька, – хочу такую картинку!

– Деточка, но она уже продана, – растерялась Галка.

– И что? Папа сказал, проси на день рождения что хочешь, я ее хочу!

– Юль, – пришла я на помощь сестре. – Тебе сколько лет? Чего ты себя как малолетка ведешь? Хочешь, чтобы мы Максу рассказали?

Почти семнадцатилетнее сокровище метнуло на нас злобный взгляд и вырубило Интернет. Типа, вот вам!

– Если б я была малолетка, я бы выклянчила у папахена машину. Или яхту, – неожиданно взрослым голосом просветила нас она. – А если я прошу произведение искусства, то даже Макс меня поймет.

Вот с этим я не могла не согласиться. Макс, Юлькин жених и мой вынужденный друг и соратник (кто читал мои куршевельские и монакские мемуары, тот поймет, а кто не читал – почитайте, полезно будет), разницу между автомобилем и живописным шедевром усек бы на раз. И конечно, одобрил бы предпочтение будущей супруги. Разве что с выбором бы помог. В смысле, вместо малоизвестных крачковских опунций настоял бы, например, на каких-нибудь импрессионистских цветуечках Матисса.

* * *

– Юль, не расстраивайся, – успокоила Эля. – Феодосию Милка все равно никому не продаст, пока обивка на креслах не надоест. Но «Совком» много чего интересного выставляет.

– Я не хочу в этом вашем совке, – заартачилась Юлька. – Хочу у Sotheby's. Этого, как его, Полтимора. Или у «Кристис». Я вам не лохушка какая-нибудь!

– Вообще-то девочка права, – раздумчиво проронила гостья. – Если русских мастеров покупать, то у иностранцев дешевле выйдет. В прошлом году Пашка Красников, ну, водочник наш, себе на дачку пейзажик Тархова приобрел. Вроде «Гроза в саду» или «Облака в грозу». За сто восемьдесят тыщ, кажется. Так эту работу «Совком» у Sotheby's купил. А дома перепродал втридорога. С другой стороны, Димка Шустер картину Дейнеки взял, ну эту, где пацаны голые купаются, всего за сто штук. А полотно большое, яркое такое! Сашка Зеленин чуть не удавился с горя: он год назад того же Дейнеку, натюрморт какой-то вшивенький, за сто пятьдесят взял. Так что не угадаешь. Сегодня одно в ходу, завтра другое. И ни одна собака не подскажет, чего завтра в моду войдет. Вот как жить, Даш? – обратилась она ко мне. – Мучение же сплошное! Как в таких условиях любить настоящее искусство?