Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни. Цикл гавайских рассказов

Он разорвал исписанные цифрами листы и составил программу ближайших действий на рудниках. Он излагал ее с нарочитой небрежностью, в виде случайного наброска так, чтобы впоследствии, когда эту бумажку найдут, она не вызвала никаких подозрений. Таким же образом набросал он еще и программу скотоводства для своих широв на двадцать лет вперед и составил целую предполагаемую генеалогическую таблицу для Горного Духа, Принцессы и нескольких других лучших из их потомства.

Когда к шести часам утра вошел О-Дай с кофе, Дик дописывал последний пункт программы мероприятий по культуре риса.

«Хотя итальянский рис стоит испытать, так как он созревает очень рано, я временно ограничусь на главных плантациях японскими сортами. Они дозревают в разное время, так что с теми же самыми рабочими и машинным составом можно засеять гораздо большее пространство, чем одним сортом».

О-Дай поставил кофе на стол, не подавая вида, что замечает что-либо особое, хотя и бросил взгляд на нетронутую постель, и Дик не мог мысленно не похвалить его за такое самообладание.

К половине седьмого зазвонил телефон, и он услышал усталый голос Хеннесси:

— Я так и знал, что вы уже встали, и хотел вас порадовать: Бесси выживет, но, действительно, она была на волоске. Ну, а теперь я иду отдохнуть.

Побрившись, Дик взглянул на душ, одну секунду постоял в нерешительности, но, в конце концов, упрямо нахмурился, и в голове его мелькнуло: «Стоит ли? Только потеря времени», но башмаки все-таки снял и заменил их тяжелыми, с высокой шнуровкой, более пригодными для охоты.

И опять он сидел за письменным столом, просматривая записи в блокнотах с планами на утреннюю работу, когда вошла Паола. Она не проговорила своего обычного «С добрым утром, славный господин», а подошла к нему совсем близко и с тихой нежностью сказала:

— Сеятель желудей, вечно неутомимое, устали не знающее Багряное Облако! — Ему бросились в глаза темно-синие круги под ее глазами. Он встал, не дотрагиваясь до нее; да и она не порывалась приласкать его.

— «Белая» ночь? — спросил он, придвигая к ней стул.

— «Белая» ночь, — ответила она. — Ни секунды сна, хотя я очень старалась.

Говорить не хотелось ни тому, ни другому, но так трудно было отвести друг от друга глаза.

— Ты… ты и сам-то не очень хорошо выглядишь, — сказала она.

— Да, мое лицо, — кивнул он. — Я уже смотрел, когда брился, вчерашнее выражение не сходит.

— С тобой вчера что-то случилось, — робко закинула она, и он не мог не увидеть в ее глазах той же жалости, что и у китаянки Ой-Ли. — Это выражение все заметили. В чем дело?

Он пожал плечами.

— Уже сколько времени, как оно появилось, — ответил он уклончиво, вспоминая, что первый намек на это выражение он видел в портрете, который с него писала Паола. — Ведь ты заметила? — как бы мимоходом спросил он.

Она молча кивнула, и вдруг ей пришла новая мысль. Он видел, как она у нее зародилась еще прежде, чем она сказала:

— Дик, может быть, у тебя роман?

Это было бы выходом. Это распутало бы все. И в ее голосе и на лице была надежда.

Он улыбнулся, медленно покачал головой и почувствовал, что она разочарована.

— Беру обратно, — сказал он, — со мной случилась история.

— Сердечная? — Она ждала его ответа с жадностью. И он ответил:

— Сердечная. — Но она не приготовилась к тому, что последовало. Он вдруг придвинулся к ней так близко, что коленями коснулся ее колен, и, наклонившись к ней, быстро и нежно взял ее обе руки и удержал их у себя на коленях.

— Не пугайся, моя птичка, — успокоил он ее. — Целовать тебя я не буду. Давно уже я тебя не целовал. Я хочу рассказать тебе об этой истории. Но прежде мне хочется сознаться тебе, как я горжусь собой. Горжусь, что люблю! В мои годы — быть влюбленным! Это невероятно, удивительно. И какой я влюбленный! Какой странный, необыкновенный и во всех отношениях замечательный любовник! Всем книгам, всей биологии наперекор. Я — однолюб; я люблю одну женщину, только ее одну. После двенадцати лет обладания люблю ее безумно, так страстно и так нежно!

Руки ее слегка дрогнули в его руках, и он понял, что она ждала не того и что сейчас невольно пытается высвободиться, но он еще крепче удержал ее.

— Я знаю каждую ее слабость и всю, как есть, со всеми ее слабостями и со всею ее силой. Я люблю ее так же безумно, как любил ее вначале, в те безумные минуты, когда я впервые держал ее в своих объятиях.

Руки ее все пугливее трепетали в удерживающих их его руках, и бессознательно она их тянула и дергала, стараясь вырвать. В глазах ее был страх. Он понимал, что она чувствует, и догадывался, что с губами, еще горящими от поцелуев другого, она опасается горячих излияний Дика.

— Пожалуйста, не пугайся, родная, милая, прекрасная и гордая моя птичка. Вот смотри, я тебя отпускаю. Так ты и знай: я люблю тебя всей душой, все время думаю о тебе так же, как и о себе, больше, чем о себе. — Он отодвинул от нее стул, откинулся и увидел, что в глазах ее вспыхивало новое, доверчивое выражение. — Я выложу тебе все мое сердце, — продолжал он, — но и ты должна мне выложить все, что у тебя на душе.

— Эта твоя любовь — что-то новое? — спросила она. — Рецидив?

— Пожалуй, да, рецидив, но не совсем.

— А я думала, что давно стала для тебя только привычкой, — сказала она.

— Я все время любил тебя.

— Но не безумно.

— Нет, — признался он, — но с уверенностью. Я был так уверен в тебе! Для меня это было нечто раз навсегда установленное и постоянное. В этом, признаюсь, я виновен. Но когда эта уверенность была поколеблена, вся моя любовь к тебе вспыхнула заново, а всегда она теплилась, как ровное, верное пламя.

— А что ты хотел сказать обо мне? — спросила она.

— К этому я подхожу. Я знаю, чем ты сейчас озабочена и что смутило тебя. Ты так честна, так глубоко честна в корне, правдива, что одна мысль делить себя между двумя тебе противна. Я в тебе не ошибся. Давно уже ты не позволяешь прикоснуться к себе. — Он пожал плечами. — И ведь ты знаешь, что я также давно не старался коснуться тебя.

— Итак, значит, ты действительно знал с самого начала? — быстро спросила она.

Он утвердительно кивнул головой.

— Вполне возможно, — ответил он с видом человека, тщательно взвешивающего, — что я чутьем ощущал то, что надвигается, еще раньше даже, чем ты. Но в это мы вдаваться не станем.

— Ты видел… — начала она и не договорила, как бы пронзенная стыдом при мысли, что ее муж мог видеть их ласки.

— Не будем входить в унизительные подробности, не будем унижать себя, Паола. Ведь ничего еще не было и нет. Да мне и не надо было видеть; ведь у меня есть собственные воспоминания о том, как и я украдкой целовал в какие-нибудь краткие секунды помимо открытого прощания на сон грядущий! Когда налицо все признаки назревающей страсти, то нельзя уже скрыть нежных оттенков, звуков голоса, полных любви, бессознательной ласки глаз, брошенной в мимолетном взгляде, нельзя скрыть, когда голос невольно смягчается, когда что-то сдавливается в горле, тогда не нужно и видеть того поцелуя на ночь — он неизбежен; и при всем этом, помни, моя любимая, что я оправдываю тебя.