Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни. Цикл гавайских рассказов

Он отошел от Грэхема к противоположному углу портика.

— Да, выдержка у нее была, выдержка у нее была, — прошептал он про себя дрожащими губами. — Бедняжка, выбрать между нами обоими она не могла, и вот как она решила!

Гоночный автомобиль приближался; Дик вернулся к Грэхему, и они вместе вошли в комнату поджидать врача. Грэхему было явно не по себе: уходить не хотелось, а он чувствовал, что уходить надо.

— Останьтесь, Ивэн, прошу вас, — сказал ему Дик. — Она к вам так хорошо относилась и если придет в себя, то будет рада вас видеть.

Оба они стали поодаль, пока доктор Робинсон осматривал Паолу. Когда он поднялся с видом человека, определившего все, что можно, Дик вопросительно взглянул на него.

— Ничего не поделаешь, — покачал тот головой. — Это вопрос нескольких часов, а может быть, и минут. — Он помолчал, всматриваясь в лицо Дика. Затем добавил нерешительно: — Конец можно облегчить, если вы разрешите, а то она еще может очнуться и будет мучиться.

Дик прошелся по комнате и, помолчав, обратился к Грэхему:

— Почему бы не дать ей еще пожить, хотя бы и недолго? Боль сейчас несущественна, ведь успокоение наступит скоро, это неизбежно. Так бы захотел я, будь я на ее месте; наверное, так же хотели бы и вы. Она так любила жизнь, каждое мгновение жизни, зачем лишать ее немногих оставшихся ей минут?

Грэхем склонил голову в знак согласия, и Дик обернулся к врачу:

— Нельзя ли привести ее в сознание, хотя бы какими-нибудь возбуждающими средствами? Если можно, пожалуйста. А если боль будет слишком мучительна, то вы, конечно, поможете.

Когда веки ее затрепетали, Дик знаком подозвал к себе Грэхема. На лице ее сначала была только растерянность, глаза ее остановились сначала на Дике, потом на Грэхеме, она их узнала, и уста дрогнули в жалкой улыбке.

— Я… сначала я думала, что умерла, — сказала она.

Но в эту же минуту ее осенила другая мысль, и Дик отгадал ее в испытующем взгляде: она хотела знать, догадывается ли он, что это произошло не случайно? Он не выдал себя. Так она решила, и пусть она отойдет в уверенности, что ее план удался.

— Я… я была не права… — сказала она. Она говорила медленно, тихо, видимо, страдая, с остановками от усилий, которых стоило ей каждое слово. — Я всегда была так уверена, что со мной несчастных случаев не бывает, и вот что я наделала.

— И надо же было так случиться, — нежно сказал Дик. — Что же это с винтовкой? Что-то было не в порядке?

Она кивнула в ответ и снова заговорила с той же жалкой улыбкой, пытаясь выглядеть бодрой:

— Дик, — сказала она, — созови-ка соседей, и пусть они полюбуются, что натворила маленькая Паола… Очень плохо? — спросила она через минуту и, не получив сразу ответа, продолжала: — Отвечай честно, Багряное Облако, ты меня знаешь.

Он опустил голову.

— А долго еще?.. — спросила она.

— Недолго, — ответил он. — Но облегчить страдание можно в любую минуту.

— Ты хочешь сказать?.. — Она пытливо взглянула на врача и опять на Дика, который молча кивнул.

— Ничего другого я от тебя и не ждала, Багряное Облако, благодарю, — прошептала она. — И доктор Робинсон согласен?

Доктор стал так, чтобы ей было видно, и молча кивнул.

— Спасибо, доктор, и помните, что сказать «когда» должна я сама.

— Очень больно? — спросил Дик.

Глаза ее были широко раскрыты, и она старалась глядеть храбро, но выражение их было страшно, и губы ее задрожали, прежде чем она ответила.

— Не слишком, но все же очень, очень больно, ужасно больно. Долго я этого выносить не смогу. Я скажу «когда».

На устах ее заиграла улыбка.

— Странное дело — жизнь, не правда ли? И знаете что, я хочу уйти под звуки песен любви; сначала вы, Ивэн, спойте «По следам цыган». Подумать только, ведь мы с вами пели ее всего только какой-нибудь час назад. Пожалуйста, Ивэн, я вас очень прошу.

Грэхем взглянул на Дика, как бы спрашивая разрешения, и Дик молча ответил взглядом.

— И спойте ее голосом мужественным, радостным, увлеченно, так, как должен петь цыган, увлекающий цыганку, — настаивала она. — И станьте подальше, вон там, чтобы я могла вас видеть.

И Грэхем пропел всю песню, вплоть до последних заключительных строк:

Ведь для женщины — сердце мужчины; Завтра счастье нас ждет на краю земли, И мы будем земли властелины.

О-Дай стоял в дверях, неподвижный, как статуя. Ой-Ли в немом горе у изголовья уже не ломала больше рук, но стиснула их так крепко, что концы пальцев и ногти побелели. Позади, у туалетного стола, доктор Робинсон бесшумно распускал в рюмке болеутоляющий порошок и набирал раствор в шприц.

Когда Грэхем умолк, Паола поблагодарила его взглядом и, закрыв глаза, полежала с минуту неподвижно.

— А теперь, Багряное Облако, — сказала она, снова приоткрыв глаза, — спой мне песню про Ай-Кута и про сладостную росу.

И Дик запел:

— «Я, я — Ай-Кут, первый среди нишинамов. Ай-Кут — это сокращенное имя Адама, отец мой и мать были солнцем и луной. А это — Йо-то-то-ви, моя жена, первая женщина среди нишинамов.

Я, я — Ай-Кут. Эта женщина — моя роса, моя медовая роса. Мать ее была зарей на хребте Сьерры, а отец — летним восточным ветром с этих же гор. Они сговорились и из воздуха и земли выпили все сладостное, и в тумане, порожденном их любовью, листья чаппараса и мансаниты покрылись медовой росой.

Йо-то-то-ви, Йо-то-то-ви, моя сладкая роса, слушайте меня! Я — Ай-Кут, Йо-то-то-ви — моя перепелка, моя лань, моя жена, пьяная нежным дождем и соками жирного чернозема. Ее родили молодые звезды и растил свет зари, когда солнце еще не взошло, и она для меня единственная, единственная из всех женщин на земле».

И, снова закрыв глаза, Паола молча лежала с минуту. Попыталась было вздохнуть поглубже, но сейчас же закашлялась.

— Старайся не кашлять, — сказал Дик.

Брови ее сдвинулись, и она усилием воли старалась побороть раздражение в горле, грозившее ускорить развязку.