Маленькие Смерти

На кладбищах мало душ мертвых — обычно они выбирают памятные места, где они работали, где они любили. Душа покидает труп через двадцать четыре часа после смерти. Но когда она уходит, вырваться ей довольно сложно. Душе приходится буквально отдирать себя от тела, в котором она прожила свою жизнь. И какие-то ее частицы остаются в трупе. Это может быть кусочек воспоминания или какое-то желание духа. Отправляясь дальше, призраки оставляют на кладбищах крохотные частички своих душ — неразумные, несамостоятельные. Оттого на кладбищах такой холод, оттого на кладбищах так неуютно. Множество частиц призраков покоятся в каждом из мертвых лежащих здесь, и составляют тревожное, хаотическое, холодное содержимое кладбища.

Пару раз в моей недолгой карьере были случаи, когда я приводил сюда призраков, потерявших при выходе из тела важные воспоминания и мечтавших с ними соединиться при моем скромном содействии.

Честно признаться, кладбище из мира мертвых зрелище жутковатое, но — совершенно безопасное. Частицы призраков, как запрограммированные голограммы воспроизводят одно и то же воспоминание, а иногда даже одну и ту же фразу. Они не разумны, с ними нельзя вступить в контакт. Они просто есть, и выглядит все это очень печально.

Мы заходим на территорию кладбища, и взглядам нашим открываются длинные ряды одинаковых склепов, изредка украшенных не крестами, а замысловатыми памятниками — плачущими ангелами, вянущими деревьями, надтреснутыми колоннами.

Не так давно в Сент-Луис перестали пускать всех желающих, ограничив посещение официальными туристическими группами и людьми, имеющими документ о том, что здесь похоронен их родственник.

Как по мне, так неплохое решение. Разумеется, здесь некого тревожить, разумные призраки на кладбищах встречаются очень редко, но зачем расстраивать еще живых родных и близких, которым приятнее думать, что память их мертвых никто не обидит слишком громким шумом.

Словом, по ночам на кладбище присутствует охранник, доблестно защищающий его от посетителей. С охранником, кстати, я ожидаю серьезных проблем, когда вижу, как он направляется к нам — человек в летах с табельным оружием.

— Посещение кладбища по ночам запрещено, — говорит он. Наверное, решил быть вежливым, раз мы не похожи на стаю подростков, ищущих острые ощущения.

Но папа просто говорит:

— Отдохни, — щелкая пальцами пальцами у него перед носом. Папа даже не останавливается, ведь до полуночи остается пять минут.

— С ним все будет в порядке? — говорю я, увидев, как охранник оседает на землю, устроив свое увесистое тело между двумя склепами.

— Вполне. Восьмичасовой сон еще никому не вредил.

Могила Моргана Миллигана располагается не так далеко от входа. Обычный склеп, не слишком ухоженный — дети Моргана явно не испытывают пиетета перед его прахом. Жена его, Салли, лежит в отдельном склепе. Она настояла на том, чтобы не быть с Морганом в смерти.

Вот насколько его не любила семья.

На дверце, через которую в склеп помещали гроб, значатся даты жизни Моргана и — места рождения и смерти.

Дублин — Новый Орлеан. Как билет с обозначенными пунктами отправления и прибытия на нем.

— Мне жизненно необходим комментарий Мильтона по поводу происходящего. Видишь, Мильтон, братик, — говорит Мэнди. — Мы навещаем старого муд…

— Мэнди, милая, — говорит папа. — У нас мало времени.

— И что теперь? — спрашивает Ивви.

— Садимся в круг вокруг могилы? — интересуется Морин.

— Рисуем пентаграмму? — предполагает Морриган.

— Просто постоим в кружочке? — предлагает Ивви.

Все они трое говорят без особенного дружелюбия или же энтузиазма.

— И, — говорит Мэнди. — Приз за лучшие познания в эзотерике получает Эванджелин Денлон.

Когда мы встаем вокруг могилы, я оказываюсь между Ивви и Морин. Морин, Мильтон, Мэнди, папа, Итэн, Морриган, Ивви и я. От старшего к младшему, если только у круга есть начало и конец. Я почти физически чувствую, как пропущено место Доминика — рядом со мной.

Я еще раз смотрю на часы, говорю:

— Двадцать три пятьдесят девять.

— Именно поэтому мы не торопились. Начинать нужно ровно в полночь — ни на секунду раньше.

Папа вздыхает, наблюдая за стрелкой на собственных наручных часах, а потом говорит почти непривычно резко:

— Возьмитесь за руки.

И даже Ивви хватает меня, ничего не спросив.

Рука у нее лихорадочно-горячая, гладкая — совсем непохожая на морщинистую, холодную, как у ящерицы лапку Морин.

Как только мы беремся за руки, замыкается какой-то контакт, и меня выбрасывает в мир мертвых. Я вдруг резко оказываюсь в хаосе из звуков, запахов, вижу, что зыбкие как голограммы призраки стоят у своих могил.

Какой-то мальчик подкидывает мяч, снова и снова, и я слышу аплодисменты, которые на самом деле давно отзвучали.

Пожилой человек сидит на бетонной крыши своего склепа, то и дело, вечным движением, запуская руку в карман и вытаскивая крошки для голубей.

Девушка с длинными, светлыми волосами повторяет: «Я люблю тебя, Джекки, я люблю тебя, Джекки, я люблю тебя, Джекки». С одной и той же интонацией, бесконечно, будто проигрывается одна и та же запись на пленке.

Кто-то плачет на одной ноте, сам не понимая, почему.

Все вокруг наполняется голосами, которые больше не звучат, их проблемами и чаяниями, давно прошедшими днями. Темнота кладбища озарена только их сиянием, робко-синеватым, как рассвет, но совершенно не живым.

Я отворачиваюсь, но продолжаю слышать фразы, которые они говорят.

Я люблю тебя, Джекки?

А скоро осень?

Куда мне поехать учиться?

Ты уверена, что я проснусь, мама?

Чтобы отвлечься, я смотрю на отца. Они с Мэнди больше не держатся за руки, поэтому и нам можно, но Ивви упрямо не отпускает мою ладонь. Папа достает из кармана скальпель, демонстрирует Итэну, и Итэн начинает читать что-то на незнакомом мне, похожем на французский языке. Мильтон что-то говорит, но шепотом, так тихо, что я не слышу, что именно.

Мэнди достает из сумки бутылку и череп, и чашку, ту самую, в которой они мешали кровь для моего воскрешения. Папа режет себе руку, спускает кровь в чашку, ничуть не изменившись в лице, не поморщившись даже, передает скальпель Мэнди. Мэнди пускает кровь себе и помогает Мильтону, ведя его руку. Когда очередь доходит до меня, чашка заполнена на четверть. Я думаю, как легко смешивается наша кровь с кровью Морин — ничего не пенится и не пузырится от ее веры в католического Бога.

Я надавливаю скальпелем на ладонь, проводя по линии жизни. Под кожей показывается кровь, вырывается наружу, как живой ручеек после засухи. Я вижу, как кровь стекает в чашку, и ее капли растворяются в красном море папиной крови, крови Мэнди, Мильтона, Морин. Передав скальпель Ивви, я смотрю, что она будет делать. Ивви медлит, смотрит на меня, потом на Мэнди и на папу.