Маленькие Смерти

Особенно, если эта девочка — моя будущая мать. Мэнди орет:

— Я ненавижу тебя, Морган! Я хочу, чтобы ты сдох! Это единственное, ради чего я жила все это время! Я хочу туда!

Наверняка, Мэнди говорит о каком-то концерте. Когда она, едва не выпав из окна, захлопывает его, я вижу, что виски у нее выбриты, а длинные волосы собраны в высокий хвост. Стиль ее макияжа больше всего напоминает панду на героине, ставшую вдобавок вампиром.

Я замечаю, что на кровати сидит папа, вернее подросток, которым он был. Отец читает «Ступени органического и человек» Плеснера. Папа выглядит, как полная противоположность Мэнди. Он аккуратный мальчик в очках, ухоженный и спокойный. На крик Мэнди он даже не реагирует, просто перелистывает страницу, говорит:

— Если бы ты оделась как монашка и сказала, что идешь поставить свечку в церкви, он бы тебя отпустил.

— С чего бы мне оправдываться?

— Это называется лгать, — поясняет папа терпеливо.

— С чего бы мне лгать?

— С того, что ты можешь сколько угодно воровать вещи в магазине, но живешь в его доме и ешь его еду. Как ты понимаешь, я не испытываю ничего теплого по отношению к Моргану, тем не менее мы должны понимать контекст сложившейся ситуации безошибочно.

— Сука, — говорит Мэнди. Она садится на кровать, роется в тумбочке и достает сигареты, закуривает, неловко щелкая зажигалкой и глубоко затягивается. Мэнди достает из полупустой пачки сигарет лезвие. Ей даже не надо задирать юбку, чтобы провести лезвием себе по бедру, со внутренней стороны. Я вижу одинаковые ряды заживших царапин. Папа не реагирует, как будто то, что его сестра-близнец режет себя при нем является делом совершенно обычным.

Кровь, это облегчение. Если ты ненавидишь мир, выпусти немного своей грязной крови, и это поможет.

Наверное, Мэнди будет неловко, если она узнает, какое ее воспоминание попало мне. А может быть это и папино воспоминание. Я не могу сказать точно, у меня нет того безошибочного ощущения, что бывало в прошлых воспоминаниях.

Впрочем, еще более неловко, чем моим родителям, должно быть Морин. Я вижу ее молодой, в монашеском одеянии, в полном покрове — ни волоска за ним не видно. Она сидит со священником в глубине собора. Морин говорит:

— Святой отец, я согрешила.

— В чем, дочь моя? — спрашивает он.

— В помыслах своих, — отвечает Морин. И на лице ее видно только намек на улыбку. — Я мечтаю о том, чтобы это…

Морин вдруг демонстрирует открытую руку, а потом быстрым движением прокусывает себе подушечку указательного пальца. Я вижу рубиновую каплю крови, набухающую на коже, растущую, готовую сорваться вниз.

— Продолжалось, — говорит Морин.

Так вот как ты выпрашивала разрешение завести дочь, старая ты стерва, думается мне.

Кровь — это соблазнение, красота. Цена любого вопроса.

Но с куда большим удовольствием я готов смотреть на Морин и ее епископа, у которого она вымаливает дочурку, чем снова на моих собственных родителей. Им около семнадцати. Папа такой же аккуратный, как и всегда, даже галстук у него завязан как будто он вот сейчас готов участвовать в токшоу, а Мэнди сменила свою юбку на кожаные штаны. Она лежит на кровати, спина ее полностью обнажена. Рядом с ней миска с чем-то красным, куда папа макает кисточку. Кровь, он макает ее в густую, темную кровь. Я только надеюсь, что это не человеческая кровь. Папа рисует на спине у Мэнди руны, сосредоточенно, как будто делает домашнее задание.

— Хагалаз, — говорит он. — Град. Руна разрушения.

— Бред какой, — говорит Мэнди.

— Между наукой и магией разница исключительно в социализованности первой.

— Что ты мне еще скажешь? — смеется Мэнди.

— Религия это социализованный бред, психическое расстройство. Соответственно, психическое расстройство — не состоявшаяся религия, нереализованная киригма, Откровение.

— Ты ужасен.

Папа вырисовывает следующую руну.

— Ансуз. Бог. Видение.

Они смешно смотрятся рядом — мой папа с видом будущего студента Йеля и моя мама с видом чокнутой представительницы неизвестной субкультуры. Близнецы. Исида и Осирис.

— Между наукой и магией нет разницы, Райан, — тянет Мэнди. — Но есть война, хотя и вялотекущая, диффузная, без явно обозначенной линии фронта. Так что ты тупой.

— Йера, — говорит папа. — Руна процветания. Только представь, что мы могли бы сделать, если бы использовали научный подход к так называемой магии.

Дорисовав руну у Мэнди между лопатками, папа снова макает кисточку в кровь.

— Дагаз, — говорит он, касаясь кисточкой ее белой кожи. — День. Озарение.

Кровь это сила, знание. Могущество, которое меняет твою природу. Я снова не знаю, принадлежит воспоминание папе или Мэнди. Они неразделимы, неразличимы, как будто в конце концов являются одним целым.

Почти с облегчением я снова оказываюсь в своем доме, но на этаж ниже. Я вижу Итэна, который приходит после работы. Он моложе, лет на десять, и я вдруг понимаю, что, возможно, сейчас увижу. Дома никого, нет и настроение у Итэна отличное, как никогда, поэтому так заметно, как изменяется его взгляд, когда он видит длинный след крови, тянущийся из коридора на кухню.

Крови много, будто она хлестала не останавливаясь, и след как будто выведен краской. Я точно знаю, что Итэн увидит в комнате. Он увидит меня, увидит мою голову, отделенную от тела, и на это я смотреть не хочу. Итэн идет по следу, как собака-ищейка в мультике — низко склонив голову, будто бы не понимая, кровь это или сироп.

Кровь.

Кровь это страх, ужас, который охватывает тебя. Смерть.

Я думаю — что же они все видят обо мне? Что-то дурацкое вроде того, как мне разбили нос в тринадцать или мои потаенные, скрытые воспоминания о том, как это — когда тебе вскрывают горло и отрезают голову.

Но я ничего не вижу о себе. Я не вижу своих воспоминаний, потому что они покинули меня, слившись с этим бесконечным океаном, в котором я оказался.

Когда запах крови становится нестерпимым, я открываю глаза.

Кровь дымится на черепе свиньи, от нее поднимается пар, она испаряется, уходит, освобождает силу, скрытую внутри.

Химическая реакция — наука и лженаука, именуемая магией. Последняя мысль кажется мне чужой, будто бы не принадлежащей мне, и я понимаю — это папина мысль.

Связь между нами не отпускает меня, она растет. Просто я перестал ее ощущать, как перестаешь ощущать что-то, влившееся в тебя, ставшее твоей частью.

Итэн продолжает читать — интересно, он ни на секунду не замолкал? Как он вообще может сосредоточиться сейчас?

Луна в темном небе над нами не освещает ничего, кроме черепа. Ее слепой глаз падает на кости, высвечивает их белизну и яркость крови на них.

— Здесь лежит наша кровь и кость, — говорит Райан под аккомпанемент слов Итэна.

— Покажи нам его, — говорит Мэнди. — Прояви нам его.

— Здесь лежит предатель рода человеческого.

— Впустивший в себя тьму Каина и Иуды.

— Выпусти его, дай нам совладать с ним.

Ивви шепчет мне:

— А это всегда такая чушь?

— Ну, — говорю я. — Вообще-то неважно, что именно ты говоришь, а важно — чего именно ты хочешь. Голос просто манифестация, но слышат тебя не так.