Маленький Большой человек

Работенка у него была — не бей лежачего, и от безделья он таки сильно изнывал. Ну, охраняешь, так охраняй себе, чего других понукать-то? Ну да к тому часу он уже притерпелся к нашей маневренности и давно уж не брызгал слюной, когда мы в очередной раз принимались перевьючивать нашу животину; а та, кстати сказать, так и норовила избавиться от лишнего груза, причем, особенно от ящиков с патронами, и тут уж наши мулы проявляли такую завидную прыть, что и лошадям не снилась — выскальзывали из поклажи, как мылом намыленные! И вот в один из таких разов, когда лейтенант стало быть, подустал орать, как недорезанный, и уже совершенно успокоился, я и обратил его внимание на несоответствие нашего и индейского следов, каковое, значит, и наблюдалось не в нашу пользу. «Большая деревня!» — указал я ему на ширину индейского следа.

На что лейтенант ухмыляется, как будто перед ним зеленый новобранец, и, ухмыляясь, допускает, что, действительно, имело место несколько сот голов противника.

Я подумал, что ослышался. И спрашиваю, а что, мол, по этому поводу доносят наши друзья-разведчики.

И что отвечает мне этот индюк? А индюк мне отвечает: какой, мол, прок в их донесениях, когда эти Вороны, хоть и славные ребята, а к настоящей войне несподручные, и потому глазомер у них сильно преувеличен.

— Когда б ты послужил на фронтире с мое, — отвечает он, — ты б уже усвоил, что при их глазомере нужно всё в аккурат делить на три.

…Я уже рассказывал вам о том, как небезразличны мне были индейские беды, и как распереживался я из-за солдат, когда они встретились со своим скелетом, но есть же в конце концов и такое близкое каждому человеку понятие, как собственная шкура! И вот, чем ближе мы подбираемся к индейцам, тем ближе и дороже становится мне она. И тут я чувствую, что в её интересах немедленно покинуть этот черепаший обоз и, даже не плюнув на этого индюка с куриными мозгами, я с места срываю скакуна в карьер.

Я был уже далеко, когда до меня донеслось его напутственное слово. Ну, что сказать? Оно характеризовало лейтенанта как человека очень неразборчивого в средствах выражения. Единственное, что я сумел разобрать, это то, что не видать мне, такому-растакому, жалованья, как своих ушей. Но я и не рассчитывал. Я уносился все дальше и дальше и даже не обернулся дать ему прощальный совет: протереть глазомер и прочистить мозги — ибо, когда б я и впрямь решил дезертировать, то уж, наверное, скакал бы в обратную сторону, а я скакал к голове колонны по тому самому индейскому следу, что мнился ему втрое уже того, что было на самом деле…

Впрочем, сказав, что я уносился, я имел в виду скорее состояние моего духа, нежели состояние пони — лошадку Кровавый Тесак мне продал совсем никудышнюю: пони был по-индейски, не подкован, копыта стерлись, и бедняга даже не знал на какую ногу хромать; так что хромал он на все четыре, а земля, как назло, сухая и грубая, потому как ежели где раньше и росла какая трава, то всю её обожрали непомерные табуны Лакотов. По такому случаю скакать мне довелось не час и не два, и потому вообразите моё внутреннее негодование, когда Кастера в колонне не оказалось! Не было его и в авангарде. А был он ещё в полутора-двух милях впереди. Тут я и вспомнил об этой сумасбродной генеральской привычке разъезжать впереди войск. Привычка эта заводила его весьма далеко: иногда к разведчикам, а иногда и того Дальше — к чёрту на рога. Ходили подозрения, что он тайком охотился. Может, и охотился. Но только не в эту кампанию. Нынче ж ему было и вовсе не до охоты — когда я подъезжал, Кастер был окружён… индейцами.

Окружение происходило на невысоком пригорке всего в трёх четвертях мили от меня. Помощи было ждать неоткуда. Я зажмурился и, не взирая на численное превосходство противника, коршуном бросился на него Подъехав поближе, я обнаружил, однако, что индейцы вроде как и не спешат снимать с генерала скальп а наоборот — беседуют с ним очень даже мирно; присматриваюсь — тьфу ты! — да ведь это ж не те индейцы от которых надо спасать Кастера, — будет такая нужда, они его и сами спасут! Одним словом, Кастер находится в окружении Ворон. Был здесь и Тот-Кто-Бежит-От-Белого, и Лицо Вполовину Жёлтое, и Тот-Кто-Держит-Путь, и совсем ещё молодой Кучерявый. Был с ними и толмач, бело-индейская помесь по имени Митч Боуэр. В общем, пока я их рассматривал, Кастер от меня улизнул, а как и когда — я и сообразить не успел. Зато вся эта компания встретила меня на пригорке, и не могу сказать, что очень дружелюбно.

По своей памяти я тоже не испытывал к ним дружеских чувств. А в этой толпе, вдобавок, находился Тот-Кто-Бежит-От-Белого, который в пору моей вражды с Воронами уже был взрослым воином; и вот я чувствую, что я у него вроде бельма в глазу: как оно выскочило, он толком не поймет, но то, что есть — прекрасно понимает. Мысленно он уже подставляет меня в различные картины своего прошлого, и ввиду их небогатого разнообразия, есть серьезная опасность, что вспомнит.

Честное слово, я испытал огромное облегчение, когда из-за холма, направляясь к нам, показался старший белый разведчик по имени Чарли Рейнольдс, эдакий приземистый малый с покатыми плечами. Он был действительно одним из лучших белых разведчиков фронтира, совсем не чета некоторым длинноволосым, вроде того же Буффало, Билла Коуди да и некоторых других, что больше славились умением пускать пыль в глаза, нежели ходить по следу. Единственный недостаток Чарли состоял, видимо, в том, что беседовать с ним было одно сплошное удовольствие, но только для тех, кому не нужен… собеседник. Своё участие в разговоре он ухитрялся низвести до такой степени односложности, после которой надобность в словах вскорости должна была отпасть вовсе. Неудивительно, что его прозвали «Одинокий Чарли» — это прозвище вы, конечно, слыхали; и слыхали гораздо чаще, чем его полное настоящее имя — Чарли Рейнольдс.

__ Чарли! — говорю я ему. Он тут же втыкает глаза в землю — такой, значит, своеобразный у него был способ общения. — Чарли! Ты сказал генералу, сколько здесь прошло индейцев?

— Гм, — произносит он в ответ, что судя по интонации, скорее всего означает «да».

— Это я к тому, — говорю я, — что некоторые офицеры заблуждаются насчёт того, что их можно по пальцам пересчитать.

Он пожимает плечами и что-то сосредоточенно высматривает на земле — судя, опять же, по его виду, то, должно быть, следы какой-то букашки или козявки, что незадолго до нас пробегала здесь по своим делам; лошадь его при этом не шелохнется — обученная.

Тут к нам подъезжает Митч Боуэр с таким, знаете ли, ко мне заявлением, какое из уст белого человека обычно воспринимается как признак недостаточной культуры; но в устах индейца — неужто опознал меня этот чёртов Тот-Кто-Бежит-От-Белого?! — в устах индейца здесь звучит уже нехорошая угроза; а при индейском уважении к слову отнестись к ней надлежит со всей серьезностью.

Впрочем, даже в худшем случае в заложниках у меня остаётся всё тот же Чарли, ибо заодно им придётся кончать и его — не может же он остаться безучастным к такому гнусному преступлению на «расовой почве»! Но Рейнольдс даже не подозревает о своей миротворческой миссии и продолжает изучать муравьиный след, вто время, как подъезжает к нам этот самый Митч Боуэр и говорит, обращаясь ко мне:

— Что тебе нужно?

— Сберечь скальп, — честно отвечаю я.

— Это будет трудно, — поразмыслив над моими словами, отвечает мне Митч Боуэр. — Это будет большой бой. Очень большой!

Засим он поворачивает коня и возвращается к своим Воронам — у меня отлегло от сердца: видать, он и впрямь ещё не набрался культуры, но это не опасно.

На протяжении нашего разговора Чарли бросил один взгляд на Митча, затем вновь уставился в землю.

— Чарли! — говорю я ему, — слишком много выходит на нас одних! А ведь он ждать не будет — ни Терри, ни Гиббона…

— Э-а… — согласился Чарли.

— Но, черт возьми! Хоть ты-то можешь ему объяснить? Ведь если он кого и послушает, то уж, наверное тебя!

— Нет, — отвечает он. И трогает лошадь с тем, чтобы удалиться. Я замечаю, что его правая рука на перевязи.

— Что, рана? — спрашиваю.

— Ногтоеда, — говорит он.

— Стрелять-то можешь?

— Э-а-а, — отвечает он и, вкрай изможденный длительной беседой, съезжает с глаз долой.

— …Рейнольдс? Да это заяц каких мало! — со свойственной ему прямотой сказал мне тем же вечером Боттс. — Косоглазие у него — на предмет, как бы смыться. Он ещё у Терри отпрашивался. Мочи, говорит, нет. Чую, говорит, могилой пахнет. Кажется, это была его самая длинная речь за все последние годы. А может — и за всю жизнь.

— Боттс! — взмолился я. — Ну, отчего так больно плохо ты обо всех думаешь? От этого я, может, и сам сижу вот, а на душе кошки скребут: а что, мол, думает обо мне мой приятель Боттс?