Маленький журавль из мертвой деревни

— Сестрица Сяохуань, ты бы похлопотала за Сяо Пэна…

Тот снова было подскочил отвесить болтуну тумака, но Сяохуань потянула его назад:

— Сиди, сиди, я за вас обоих похлопочу.

Чжан Цзянь все это время неторопливо грыз тыквенные семечки, облущит несколько штук, запрокинет голову и бросает в рот, а потом, кривясь, запивает водкой. Тут он упер в жену прикрытые верблюжьи глаза:

— Ятоу вон все слышит.

Сяохуань сделала вид, будто не поняла, что ссора вышла из-за Дохэ, пустилась объяснять, мол, в гостинице, на прошлой службе, работала кассирша, косы толстые-толстые, позвать бы ее в гости, устроить нашим парням смотрины.

Сяо Пэн загрустил, теперь он молча пил и к пельменям больше не притронулся. Сяо Ши ответил: пусть сестрица Сяохуань будет покойна, они с Сяо Пэном насчет женского пола не промах, холостяками не останутся. Сяо Пэн вспылил: промах ты или не промах, я тут при чем? У Чжан Цзяня лицо от выпивки стало багровым, как у Гуань Юя [54] : пришли повеселиться — милости просим, а бузить ступайте на улицу!

Когда гости ушли, было уже восемь вечера, и поспать перед ночной сменой Чжан Цзяню оставалось всего три часа. Немного вздремнув, он встал с кровати, вышел в коридор, собрался с духом и опустил ладонь на ручку двери в комнату Дохэ. Дверь тихонько подалась вперед.

54

Гуань Юй (Гуань-ди) — в китайской народной мифологии бог войны и богатства. В основе культа лежит образ реального полководца по имени Гуань Юй. Изображается с ярко-красным лицом.

Дохэ вязала кофту при свете фонарей из окна, лампу не включала. Лицо почти целиком было в тени, но Чжан Цзянь увидел, как глаза Дохэ холодно осадили его у двери. Она все поняла не так. Он не за тем пришел. Стоя у порога, Чжан Цзянь тихо сказал:

— Написал заявление, чтоб тебе прописку оформили. С пропиской больше не потеряешься.

Ледяной взгляд, который она уперла в него, немного потеплел, смягчился. Дохэ едва ли понимала, что такое прописка, но все эти годы она жила, полагаясь не на слова, а на чутье, почти как животные. И чутье подсказало ей, что прописка — очень и очень важная штука, хорошая штука.

— С пропиской ты и на работу сможешь устроиться, если захочешь.

Ее взгляд растаял, закружил по его лицу и телу.

— Ложись спать, — он отворил дверь, чтобы выйти.

— Ложись спать, — отозвалась Дохэ. Чужому человеку такой ответ показался бы неуклюжим, и не только из-за выговора. Дохэ повторила слова Чжан Цзяня, потому что приняла эту фразу за пожелание спокойной ночи.

Но для Чжан Цзяня ее слова были самыми обычными, без изъяна. Он прикрыл за собой дверь и, затаив дыхание, медленно провернул железную ручку влево, постепенно сжимая язычок в замке, а затем отпустил ручку, тихо возвращая язычок на место, пряча щелчок замка в своей огромной сильной ладони, — дверь закрылась почти беззвучно. Дети крепко спят, зачем их будить. Так он объяснил это себе.

Но Сяохуань поняла все по-своему. Услышав, как муж ощупью лезет на кровать, она тихонько рассмеялась. Чего смеешься? Смеюсь, что тебе дали от ворот поворот. Я вовсе не собирался ничего такого делать! А если б и собирался, что с того, я ведь не ревную. Какая, к черту, ревность? Я ей о прописке сказал, и все! Да если б ты ничего не говорил, а только делал, я разве против? Без моего согласия и дети бы не родились! В гробу я видал твое согласие! Да как можно сейчас о таком подумать? Я, по-твоему, свинья? Разве я не вижу, что она пережила, чтоб домой вернуться?

Сяохуань знай себе хихикала, не слушая его оправданий.

У Чжан Цзяня весь сон пропал, он сел на кровати, большущие колени почти уткнулись в подбородок. Он чуть сума не сходил от бессилия, и если Сяохуань скажет еще хоть слово своей чепухи, он спрыгнет с кровати и пойдет прочь.

Сяохуаньуперлась головой в стену, зажгла папиросу, сладко, довольно закурила. Докурив, долго вздохнула. И затянула туманную речь, мол, женщины — подлый люд: легла с мужчиной в постель, считай все, слила свою жизнь с его жизнью, признает она это или нет. А тут не только постель, еще и выводок детей нарожала! Она может не соглашаться, что отдала тебе свою жизнь, да что с того, сама же себя и дурачит.

Чжан Цзянь сидел, не шевелясь. Из-за стенки раздался полусонный детский плач, непонятно, Дахай кричал или Эрхай. Сыновья становились все больше похожи друг на друга, и впопыхах было несложно их перепутать: одному скормишь две тарелки каши, а второй голодный; этого два раза искупаешь, а тот грязный. А когда лежали нагишом, только Дохэ и могла с одного взгляда понять, который из них Эрхай, а который Дахай.

Сяохуань зажгла вторую папиросу, протянула мужу. Чжан Цзянь не взял. Нащупал на подоконнике трубку, набил табаком, закурил. С чего это Сяохуань сегодня такая прозорливая? Он оставался настороже. От общих слов жена постепенно перешла к Дохэ. Дохэ — японка, верно? Спорю на блок «Дунхая», она давным-давно слилась со своим мужчиной. Любит она этого самого мужчину или не любит — другое дело, да и неважно это. Никогда ей не отлепить свою жизнь от его жизни. Если хочешь мира с Дохэ, у тебя одна дорога: к ней в постель. Женщина для виду всегда поупрямится, может, и стукнет, и лягнет раз-другой, но ты ее не слушай. Она и сама не знает, что притворяется, — уверена, что гонит тебя прочь, что злится, мстит за обиду, а на самом деле уже не помнит вражды: ты хочешь ее, и это дороже любых «прости» и «извини».

Чжан Цзянь понял. В словах Сяохуань была доля правды. Про главное Сяохуань всегда дело говорила.

Он лег рядом, прижался головой к ее животу. Жена опустила руку ему на голову, взъерошила волосы. В последние два года Сяохуань часто гладила его по голове, заботливо, бережно, будто она старше и мудрее, а он ее младший товарищ или брат. Но сейчас Чжан Цзянь блаженствовал от этой ласки. Он ненадолго провалился в глубокий сон, а когда проснулся, на сердце было ясно и светло и он давно не помнил себя таким бодрым.

В одиннадцать часов Чжан Цзянь вышел из дома — как раз успевал на ночную смену. Он одевался в коридоре, и шорох брезентовой спецовки рассеял слабую дремоту Тануру. Звуки, с которыми мужчина в ночи собирается на работу, чтобы кормить семью, словно внушают женщине: ты в безопасности.

Лежа в кровати, Тацуру услышала, как этот мужчина, опора семьи, шагнул к входной двери и его алюминиевый судок с едой коротко звякнул. Наверное, Чжан Цзянь шел ощупью и задел дверной проем, и от этого звука Тацуру нырнула в кружащий голову сон.

Больше месяца назад она вскарабкалась по скалам и петляющей тропкой отправилась на поиски бамбуковой рощи, но скоро поняла, что где-то свернула не туда. Свернула еще раз, пошла другой тропой и отыскала то место, где Чжан Цзянь остался передохнуть с детьми, на земле лежал башмачок — не то Дахая, не то Эрхая. Выбравшись из рощи, она бросилась искать их, обежала все людные места вокруг. Скоро парк стал ей как родной: Тацуру исходила каждый его клочок, даже во все туалеты по несколько раз заглянула. Бродя по пустеющему парку, она вдруг поняла, зачем Чжан Цзянь привез ее в такую даль — чтобы бросить. Оказалось, она уже давно сидит на каменной ступеньке крутой горной тропы, отрезанная от всего мира. Деревня Сиронами, в которой она росла, осталась так далеко, а еще дальше за Сиронами, на востоке, лежала ее родная Япония. В Японии тоже была деревня Сиронами, где покоились предки семьи Такэути. Японская Сиронами была слишком далеко, раньше Тацуру могла отыскать ее в лицах Ятоу, Дахая, Эрхая, в их глазах она находила и гнев, и ликование погребенных на родине предков. Яростный гнев и яростное ликование, а еще то особое безмолвие и спокойствие, которое знали только жители Сиронами. Она гладила головки сыновей, их густые волосы соединялись с густыми бровями, и казалось, что отец и братья возродились в ее детях, воскресли в маленьких телах ее сыновей, чтобы согреть ее и поддержать. Тацуру сидела на каменной тропке у Янцзы, между далеким небом и далекой водой, и размышляла, что три маленьких жителя Сиронами, которых она родила, теперь дальше от нее, чем край света.

Когда снова спустилась по тропинке вниз, парк уже опустел. Она хотела спросить, как пройти к железнодорожной станции, но не знала слова «станция».

Подошла к чайному лотку, там уже сворачивали торговлю, макнула палец в лужицу заварки на столе и вывела иероглифы «поезд»: ??. Хозяйка лотка, пожилая женщина лет шестидесяти, заулыбалась, затрясла головой, даже покраснела — неграмотная. Лоточница остановила прохожего, чтобы он прочел два больших иероглифа, написанных заваркой на столе. Прохожим оказался парнишка с ручной тележкой, он решил, что Тацуру немая, захлопал по своей тачке, отчаянными жестами и гримасами показывая, что отвезет ее, куда надо. Спрыгнув с тележки, Тацуру сунула руку в карман и, теребя купюру в пять юаней, задумалась, нужно ли отдать ее парнишке. В конце концов решила, что денег не даст, а лучше отблагодарит его лишним поклоном. Сдвинув колени, она хлопнула ладонями по ляжкам и поклонилась до земли, так перепугав паренька, что он поспешил прочь со своей тележкой; отбежав подальше, обернулся, но там его догнал новый поклон — теперь бедняга убегал без оглядки.