Малина

— Да ведь нынче это есть у всех и каждого, а уж у господ-то и подавно!

Наступит день, когда у людей будут черно-золотистые глаза, люди будут видеть красоту, они освободятся от грязи и от всякого бремени, будут подниматься в воздух, уходить под воду, они забудут о своих мозолях и своих бедах. Наступит день — и они будут свободны, все люди будут свободны также от той свободы, какую они себе представляли. Это будет великая свобода, свобода сверх всякой меры, которой достанет на всю жизнь…

В кафе «Хоймаркт» я все еще злюсь на Лину, — ведь она опасная свидетельница некоторых моих мыслей, она иногда слышит, как я произношу по телефону фразы, которые для нее — ересь и которые могли бы позволить ей выбросить меня из окна, послать на гильотину, удавить гарротой, сжечь на костре. Но мне никогда не дознаться, что вызывает ее протест: всего лишь то, что утром я хожу разбитая, не знаю, какое моющее средство лучше купить — «Ата» или «Ими», всего лишь то, что я плохо считаю и не проверяю с таким трудом составленные ею счета, или же дело скорее в тех фразах, которые я произношу, и она отгадывает мои мысли, которые дают ей право меня убить.

Наступит день, когда люди вновь откроют для себя саванны и степи, когда они устремятся туда и положат конец своему рабству, под высоким солнцем к людям выйдут животные, отныне свободные, и все они будут жить в согласии — гигантские черепахи, слоны, зубры, а короли джунглей и короли пустыни сойдутся с освобожденными людьми, будут пить из одного источника, будут дышать очищенным воздухом, не станут терзать друг друга, это будет началом, вся жизнь откроется перед ними.

Я зову: «Счет, пожалуйста!» Обер-кельнер Карл радостно откликается: «Сию минуту!» — и исчезает. Я слишком несправедлива, я комкаю бумажную салфетку, на которой написала обрывки фраз, тонкая бумага размокает в кофе, выплеснувшемся на поднос. Я хочу сейчас же пойти домой, хочу на Унгаргассе, я прощу Лину, Лина простит меня. Она выжмет мне апельсиновый сок и сварит кофе. Вся жизнь нас не ждет. Она идет.

Я уверена, что днем могу спокойно пройти мимо дома 9, во всяком случае, по другой стороне улицы. Я уверена также, что могу на минутку остановиться, ведь г-жа Агнес убирает у Ивана по утрам, потом ей надо идти к двум другим одиноким жильцам. Дворника с женой из Иванова дома на улице тоже не увидишь, они не обмениваются новостями с супругами Брайтнер из дома 6, только г-жу Агнес я время от времени вижу у дверей моего дома, поглощенную доверительной беседой с г-жой Брайтнер. Но на сей раз перед домом 9 стоит машина Ивана, и она поставлена там не случайно, как я подумала поначалу: из дома как раз выходит Иван и направляется к машине, я норовлю быстро пройти мимо, но Иван с его зоркими глазами уже меня заметил, он машет мне и зовет, я, сияя, бегу через улицу, — что это он тут делает в такое время, когда, как я думала, он сидит у себя в конторе, но я вмиг перестаю сиять: на переднем сиденье, на котором я сиживала уже не раз, сидят, тесно прижавшись друг к другу, две маленькие фигурки, вот они высовывают головы. Иван говорит:

— Это — Бела, это — Андраш, извольте-ка поздороваться!

Но «gyerekek», как называются эти дети вместе, не здороваются и не отвечают, когда я в растерянности спрашиваю, говорят ли они по-немецки, они только начинают смеяться и шептаться друг с другом, я ни слова не понимаю. Значит, вот они — дети Ивана, с которыми я так хотела познакомиться и о которых кое-что знаю, например, что Бела старший из них и уже ходит в школу; я смущенно переговариваюсь с Иваном и уже не помню, что собиралась делать, куда хотела пойти, ах да, в автосервис на Унгаргассе, в верхней части улицы, там осматривают мою машину, заливают масло, и, возможно, она уже готова, я все время путаюсь, наверно, мне придется, если машина не готова, поехать на такси в Девятнадцатый район навестить приятельницу, кстати, больную приятельницу.

— Это мне, в общем, по дороге, — говорит Иван, — мы можем тебя подвезти, мы тебя подвезем! — Иван не сказал: «Я тебя подвезу». Он что-то говорит детям по-венгерски, подходит к машине с другой стороны, вытаскивает ребят и, открыв заднюю дверь, заталкивает их на заднее сиденье. Я не знаю, мне бы сейчас не хотелось, лучше бы пойти в автосервис или взять такси. Но как я объясню Ивану, что на меня это свалилось слишком неожиданно? Он говорит:

— Так садись же!

Пока мы едем, я не мешаю говорить Ивану, иногда оборачиваюсь, я должна найти первую фразу, я не готова. Я не стану спрашивать Белу, в каком он учится классе, в какой школе, не стану спрашивать детей, как они поживают, что больше всего любят делать, во что играют и правда ли, что они любят мороженое. Об этом не может быть и речи. Ребята поминутно перебивают Ивана: «Ты видел? Смотри, фиакр! Ой, трубочист! Ты кроссовки не забыл? Смотри-ка, «альфа ромео»! А у этого зальцбургский номер! А вон тот — американец?» Иван рассказывает мне про свой трудный день, ужасно много работы, между тем он дает быстрые и точные ответы на вопросы сзади, а мне говорит про «мало времени», про трудности, ему как раз сегодня пришлось вести детей к зубному врачу. Доктор Хеер удалил Беле зуб, Андрашу поставил две маленькие пломбы. Я оборачиваюсь назад. Бела разевает рот во всю ширь, делая гримасу, Андраш хочет сделать то же самое, но начинает смеяться, и тут меня осеняет, я не спрашиваю, больно ли было и мягкие ли руки у доктора Хеера, — я тоже разеваю рот и говорю:

— А у меня он вырвал зуб мудрости, у меня уже есть зубы мудрости, а у вас еще нет!

Бела кричит:

— Ой врет!

Вечером я говорю Ивану:

— А ведь дети на тебя совсем не похожи, разве только Бела немножко, если б не его взъерошенные каштановые волосы и светлые глаза, сходства было бы больше!

Видимо, Иван догадался, что я оробела перед детьми, он смеется и говорит:

— Здорово ты струхнула? Но ты вела себя правильно, нет, на меня они не похожи, зато они терпеть не могут, когда к ним пристают, когда их спрашивают, ну, что обычно спрашивают у детей, они быстро смекают, в чем дело!

Я моментально вношу предложение:

— Может, вы в воскресенье пойдете в кино, тогда я могла бы, если я вам не помешаю, пойти с вами вместе, я бы с удовольствием опять сходила в кино, в «Аполлоне» идет сейчас фильм «Пустыня живет».

— Мы его уже смотрели в прошлое воскресенье, — говорит Иван.

Так что пока неясно, возьмет ли меня Иван в следующий раз с собой или его ответ насчет фильма был уверткой, увижу ли я еще раз его детей, или Иван хочет, чтобы оба его мира, если их не больше, чем два, были навсегда отделены один от другого. Мы начинаем партию в шахматы, разговаривать нам больше не обязательно, это будет долгая, обстоятельная партия, с остановками, мы не движемся с места, Иван нападает, я в обороне. Атака Ивана застопорилась, это самая долгая и молчаливая партия, какую мы когда-либо играли, Иван ни разу не приходит мне на помощь, и сегодня мы эту партию не доиграем. Иван выпил больше виски, чем обычно, он устало встает, изрыгая привычные ругательства, делает несколько шагов по комнате, туда-сюда, и стоя пьет еще, ему больше не хочется играть, день выдался трудный, мата не было, но пата у нас не получилось тоже. Иван хочет сразу же пойти домой спать, я так затянула игру, до изнеможения, да и он тоже играл бездарно. Спокойной ночи!

Малина пришел домой и еще застал меня в гостиной, шахматная доска стоит, где стояла, отнести на кухню стаканы я не успела. Малина, который не может знать, где я сидела, так как сейчас я покачиваюсь в углу, возле торшера, в кресле-качалке с книгой «Красная звезда над Китаем», склоняется над доской, тихонько свистит и говорит:

— Ты проиграла бы на всю катушку!

— Позволь, что это значит — «на всю катушку», и, может, я бы все-таки не проиграла!

Но Малина взвешивает и рассчитывает ходы. Откуда он может знать, что я играла черными, — ведь это черные, по его расчетам, должны были в итоге проиграть. Малина берет мой стакан из-под виски. Откуда он может знать, что именно этот стакан мой, а не тот, который оставил недопитым Иван, но Малина никогда не пьет из его стакана, не дотрагивается ни до чего, что перед тем трогал, что брал Иван, — тарелку с оливками или соленым миндалем. Свою сигарету он тушит в моей пепельнице, а не в другой, которая сегодня вечером служила Ивану. Я теряюсь в догадках.

Китай я покинула, дойдя до места: «Войска противника спешно выступили в поход, одни с юго-востока, другие с севера. Линь Бяо немедленно созвал военный совет».

Иван и я — сходящиеся миры.

Малина и я, поскольку мы едины, — расходящиеся миры.

Я никогда так мало не нуждалась в Малине, он перестает понимать, что ему со мной делать, но если бы он не пришел вовремя домой, не застал бы меня между марш-броском через Китай и размышлением о детях, не похожих на Ивана, я бы опять попала во власть дурных привычек, принялась бы писать сотни писем или пить и разрушать, разрушительно мыслить, разрушать все, даже самое последнее, я не смогла бы удержать страну, которой достигла, сорвалась бы и покинула ее. Даже когда Малина молчит, это все же лучше, чем молчать в одиночестве, и это поможет мне потом в отношениях с Иваном, когда я не смогу с ними справиться, когда не смогу справиться с собой, — ведь Малина, твердый и решительный, всегда со мной рядом, и потому в самые мрачные мои часы я сознаю, что Малину я никогда не потеряю, даже если потеряю себя.

Малине я говорю «ты», и Ивану говорю «ты», но эти два «ты» различаются неизмеримыми, невесомыми оттенками выражения. Ни к одному из них я с самого начала не обращалась на «вы», хотя обычно пользуюсь именно этим обращением. С Иваном я спозналась настолько мгновенно, что мы не успели завязать разговор, я досталась ему еще до первого слова. О Малине же я, напротив, столько лет думала, меня так к нему тянуло, что начавшаяся в один прекрасный день совместная жизнь стала всего лишь подтверждением того, чему надлежало быть всегда и чему просто слишком часто мешали другие люди, мешали неверные решения и действия. «Ты», адресуемое мною Малине, — точное обращение, подходящее для наших разговоров и споров. «Ты», адресуемое Ивану, неточное, оно может менять окраску, темнеть, светлеть, делаться ломким, мягким или боязливым, шкала его выразительности безгранична, его можно произносить даже самостоятельно, с большими интервалами и много раз подряд, с завлекательностью сирены, всякий раз по-новому манящим, но оно все еще не было произнесено тем тоном, с тем выражением, какое я слышу в себе, когда в присутствии Ивана теряю дар речи. В его присутствии — нет, но у себя внутри я в один прекрасный день завершу это «ты». Оно будет совершенным.