Мальтийское Эхо. Продолжение
Шрифт:
В глазах её Андрей увидел тяжёлую боль от воспоминания о погибшем сыне Яне.
– Конечно, я тронут, - он сглотнул комочек волнения.
– Иди, поцелуемся.
– А вы, пани Мария, позвольте и мне хоть иногда называть вас тётушкой. Можно?
– уже спокойно спросил "сынок".
– Конечно. Молодец! Это вполне в духе нашей семьи. Давай ещё раз расцелуемся.
Они расцеловались трижды, все выпили. Иришка начала делиться своими впечатлениями о поездке. Говорила эмоционально, сбивчиво. Начала она с Сицилии. Восторженный окрас речи об Ортиджиа и Ното быстро сменился окрасом триллера. Как она мужественно участвовала в опасных
– А ты изменилась, внучка. Тебе была полезна эта встряска. А то киснешь тут со мной в усадьбе...
– Ну что ты, бабуля...
– Я знаю, что Вера увезла Пергамент в Москву. Я знаю теперь весь текст. Да и догадывались мы с Георгием... Но каковы совпадения! А что ты скажешь, Андрюша?
– Иришка сгущает краски, всё было достаточно элегантно... Лучше расскажи пани Марии о Флоренции и Венеции.
– Да, внученька. Где обещанные мне письма-эссе?
– О Флоренции отдам после ужина. А о Венеции... не пишется... А Вера приедет - посмотрим вместе фотографии...
– Надеюсь, письмо написано не так сбивчиво, как твой устный рассказ. Мы с Андреем Петровичем оценим стиль, - бабуля говорила тоном учительницы, хоть и чуть лукаво и мягко улыбаясь.
– Мы с Верой Яновной прочли. Всё замечательно!
– поддержал "сетрёнку" Андрей.
– От литературных оценок воздержусь. Я в отпуске и оценок, слава Богу, не выставляю.
– Хорошо, я прочту одна. На ночь глядя, - спокойно заключила Мария Родиславовна.
– Я с вашего разрешения пойду отдыхать к себе в комнату. Поезда и самолёты в таком объёме утомили меня, - сказала Ирина.
Вид у неё действительно был утомлённый. Может быть не только дорожная усталость, но и пылкий рассказ о Сицилии были причиной этому. Кроме того, мудрые глаза пани Марии и Андрея Петровича заметили, что упоминание о Венеции было чем-то огорчительно для девушки.
Когда Ирина вышла из столовой, Андрей сказал:
– А я пойду к Платонычу. Он меня пригласил в баню. И на стройку загляну. Можно, тётушка, я поживу тут у вас недельку-другую?
– И годик-другой, и десяток-другой... Я только не знаю, что будет тут...
– её лицо стало тревожным.
– И зачем новый флигель...
– Что вы имеете в виду?
– Вера приедет - обсудим.
Мужчина отнёс её тревожность на счёт преклонного возраста и продолжил:
– Я ещё обещал Платонычу партию в шахматы. А утром рано пойти с ним на рыбалку... Можно "сынку" пожить в таком "отвязанном" режиме?
– Можно. Взрослый сынок не должен быть пай-мальчиком. Но два условия...
Андрей насторожился.
– Первое: ужинаем здесь все вместе!
– она сделала паузу.
– Хорошо. А второе?
– Ты подаришь мне медаль с совой. Как внучке, - её глаза по-детски капризно засветились надеждой.
– Пожалуйста, тётушка!
– Андрей вручил "медаль".
Пани Мария глубокомысленно смотрела на кусочек картона. Затем резко вскинула глаза на мужчину:
– Андрей! Я совсем забыла спросить тебя...
– глаза стали прищуренными, в них пряталась не забывчивость, а наоборот, ожидание, давно приготовленный вопрос.
– Как вы "сработались", - она поморщилась от "неудобного" слова, - с Верой Яновной?
Рентген почти
бесцветных глаз пани Марии просвечивал Андрея Петровича. Он начал что-то жевать губами и Мария Родиславовна чуть "нажала на педаль":– Она тоже изменилась? Мне Иришка сказала, что вы называете Верочку Снежной Королевой.
– Да, есть изменения, - спокойно ответил мужчина.
– Какие?
– голос всё требовательней.
– Вот вы, пани Мария, забыли, что ко мне лучше обращаться "ты", а Верочка... забыла где-то букву "с" в своём титуле.
– Ага! Подтаяла?! Стала "Нежная Королева"?!
– она хлопнула от восторга в ладоши.
– И за это тоже тебе спасибо, рыцарь, - добавила она уже тихо.
Андрей поднялся в свою комнату. Открыл ящик стола, где лежали тетради Г.Н. Он провёл пальцами по ним, потом по паруснику на столе. Много лет он, Андрей, ждал своего "Дозора", своего главного дела в профессии. И интуиция подсказывала, что он на пути к нему, но самое-то главное служение - впереди.
Ему захотелось вдруг, чтобы тут, на столе, были фотографии и Г.Н. и Верочки. И, конечно, своих детей и внуков. "Да, - подумал он.
– Эта комната будто рада была вместить в себя то, что вмещает теперь моё сердце."
Андрей Петрович отодвинул висящие перед ним облачко сентиментальности, быстро переоделся, вышел в сад и направился в сторону строящегося флигеля.
Сруб "подрос" и на нём уже были выставлены стропила для крыши. Он окрикнул Дмитрия Платоновича, тот спустился вниз.
– Ну, садись. Сейчас перекурю и пойдём. Банька уже протопилась.
Они сели в старые кожаные кресла под большим навесом возле стройки.
– Трость пригодилась?
– спросил моряк.
– Спасибо, очень, - ответил Андрей.
Он рассматривал верстак, мощный, длинный, инструменты под ним. Всё было организовано и продуманно чётко, по-флотски.
– Пойдём. После бани нужно ещё мат тебе поставить, профессор. До отъезда была ничья. Не люблю ничьих!
Когда после бани, чаёвничая, они сели играть, не прошло и двадцати минут, как Дмитрий Платонович сдался. И это на семнадцатом ходу!
Он был в полной растерянности:
– Я был одним из сильнейших шахматистов в нашем пароходстве!
Андрей Петрович успокаивал моряка:
– Вот, смотри, - он вновь расставил фигуры и повторил все ходы с подробным комментарием, объясняя наилучшие варианты из тысяч возможных.
– Ты, Петрович, что - гроссмейстер!? Ты просчитываешь на 25 ходов вперёд!?
– Нет, - растерялся Андрей, вдруг удивившись самому себе.
– Я увлекался в юности очень, да и играть люблю, - он сделал паузу.
– А матрицу... доску, фигуры так отчётливо просчитываю впервые.
– Давай реванш!
– воскликнул горячий моряк.
– Извини, разболелась голова. Потом. И на рыбалку ... не завтра... потом. А на стройку приду сразу после завтрака. С удовольствием!
– Добро! Приходи! Коряги наверху ошкуришь. Чтобы гладкие были!
Покрасишь лаком, - Дмитрий пожал руку Андрею.
Тот взял у Анны Никитичны запасные ключи от парадной и задней дверей усадьбы, попрощался с хозяевами и ушёл.
Близилась полночь. Сумерки сгустились и осели в кронах деревьев причудливыми тёмными одеяниями. Ветер шелестел листвой, и этот шелест более всего напоминал шипение, которое изредка прерывалось чудны?ми "охами и ахами", неведомыми зовами, мало чем напоминающими человеческие. А вот вскрикнули, а вот заплакали...