Малыш пропал

— Да, — снова согласился Хилари.

— Быть может, мсье коммивояжер?

— Нет, не коммивояжер, — сказал Хилари. И прибавил разгневанно: — Так есть у вас номер или нет?

— Мсье должен простить мое любопытство, — холодно сказала мадам. — В эти последние годы у нас вошло в привычку относиться к иностранцам подозрительно. — Теперь она посмотрела в свою книгу, и Хилари тоже туда посмотрел и ясно увидел, что на странице против номеров едва ли вообще были вписаны хоть какие-то имена.

— Мариэтт, — сердито позвала мадам и, когда появилась маленькая, вся съеженная, испуганная старушка служанка, распорядилась: — Покажи мсье номер двадцать четыре.

Горничная сняла с доски ключ и стояла в ожидании у подножья лестницы. Но Хилари помнил данный ему совет и медлил у стойки.

— Могу я узнать, мадам, — учтиво поинтересовался он, — какова цена номера?

— Мы это обсудим, когда мсье решит, хочет ли он снять этот номер, — невозмутимо ответила мадам и принялась что-то черкать в неровных графах на странице своего гроссбуха.

Весьма искусно она все это со мной разыграла, старая калоша, размышлял Хилари, пока следовал за войлочными шлепанцами горничной вверх по узким ступенькам каменной лестницы, потом по узкому извилистому коридору, за угол, опять за угол, вверх-вниз по непредвиденным узким лесенкам. Придется предоставить ей какое-то объясненье, почему я здесь, думал он, и тут горничная растворила дверь номера 24, прошлепала к окну, подняла жалюзи и молча ждала, что он скажет.

Он тотчас узнал эту комнату — бежевые, выкрашенные клеевой краской стены, поверху расписанный по псевдоегипетскому шаблону бордюр, бежевая деревянная кровать с белым тканевым покрывалом, причудливый безвкусный шифоньер, единственная лампа под розовым стеклянным колпаком посреди потолка. Вспомнилось, как счастлив он бывал в подобных комнатах, и оттого отнесся и к этой снисходительно.

— Хорошо, номер мне вполне подойдет, — сказал он. — Какова цена?

— Мсье должен обсудить цену с мадам, — испуганно ответила горничная.

Ну, мадам, конечно же, обведет меня вокруг пальца, подумал Хилари, но послушно спустился вниз и снова предстал перед небольшим окошком, за которым она сидела.

— Я сниму этот номер, — постарался он сказать как можно учтивее и дружелюбнее. — Сколько он будет стоить?

Но сию мадам любезностью не проймешь.

— Зависит от того, нужна ли мсье комната на ночь или на больший срок, — заявила она.

Хилари пока не приходило в голову подумать, как долго он пробудет в А… Прежде обо всем договаривался Пьер, а с тех пор, как Хилари отказался от его помощи, он смотрел вперед не дальше следующего шага.

— Я, право… не знаю, — сказал он с расстановкой, но тотчас продолжил: — А не скажете ли вы мне цену за одну ночь, а также за пансион, если придется провести здесь несколько дней?

Мадам внимательно поглядела ему в лицо, что-то прикинула в уме. И наконец ответила:

— Что ж, предположим… — и она назвала две цены, а сама не сводила с него глаз, чтобы понять, как он их воспримет.

Хилари мигом все подсчитал, счел ее цифры фантастически преувеличенными. Но ведь надолго он не задержится, да и вообще не станет он спорить с этим чудовищем. И он сказал как мог резче:

— Отлично. Я дам знать потом, сколько пробуду. — И он снова отправился в свой номер.

А что же дальше? — задумался он.

Если б только я позволил Пьеру приехать со мной. Теперь он видел в Пьере не человека, которого ошибочно принял за друга, но полезного агента, который мог организовывать поездки, брать на себя решения, защищать его от старой карги в стеклянной будке при входе. Слишком я нетерпим, сказал он себе. Политические убеждения Пьера — это его дело. А помощь, которую он предлагал, надо было принять, и пусть бы так оно и шло. Но он знал: невозможно, чтоб так оно и шло. Их с Пьером глубокая интуитивная симпатия никогда не могла бы обернуться взаимно полезным знакомством.

Разумеется, все может обойтись очень легко, сказал он себе. Может сразу стать ясно, что это не мой ребенок (а как, собственно, это станет ясно, мелькнула мысль). Но он не задержался на ней, сказал себе: в этом случае все будет легко. Я тотчас возвращаюсь в Париж, говорю Пьеру, что надо ставить на этом деле крест (он ведь сказал: если этот ребенок не мой, моего уже никогда не найти), и могу ехать домой, снова приниматься писать, читать и заниматься всем прочим, что нашел для себя взамен чувств.

И вдруг улыбнулся, ибо нежданно-негаданно перед ним возникло видение — они с Пьером и с малышом, соединенные любовью, суровое испытание разрешилось полным катарсисом. Это было бы несказанно прекрасно, размечтался он, — но тут же осознал, о чем думает. Никогда этому не бывать, сказал он, ничего во мне не осталось такого, что сделало бы это возможным. Предательские чувства любви, нежности, сострадания не должны во мне оживать. Я не вынесу, если они оживут, а потом снова умрут.

Медленно, устало он поднялся с постели, чтобы снова приняться за поиски.

Глава шестая

Хилари немного отошел от гостиницы и только тогда спросил первого встречного, как пройти к приюту Notre-Dame-de-la-Pitie. Он не знал, что заставило его хранить это дело в полнейшей тайне; с той самой минуты, как Пьер явился в дом его матери памятным Рождественским днем, он ни разу никому не обмолвился ни словом о том, что, возможно, во Франции у него есть сын, и он знал: он никогда никому ничего не скажет, пока все не завершится. Пока мальчик не будет обнаружен, опознан и высвобожден, никто не должен знать ничего, кроме того, что сын Хилари давным-давно умер.

Он шел, куда его направили, к окраине города, в сторону, противоположную от груд развалин и железнодорожной станции. Здесь расположились особняки состоятельных торговцев, удалившихся от дел. Каждый на небольшом участке земли, окруженном оградой, и будто скопированный с chateaux [7] девятнадцатого века, принадлежавших еще больше преуспевшим коммерсантам Второй Империи.

Приют оказался в одном из таких особняков, только побольше и обшарпанней соседних на той же улице. Широкий, посыпанный гравием неухоженный партер вел к вычурным парадным дверям с двойным рядом невысоких ступенек. Цветов у дома не было, только кое-где партер окружали пыльные кусты, а с одной стороны дома, Хилари заметил, теснились, вразброд заворачивали за его угол жалкие лачуги.

7

Замков (франц.).

Дверь отворила невысокая полная монахиня в белом облачении, на поясе у нее висело черное распятие, усики огромного прыща тянулись к красному подбородку.

— Могу я увидеть мать-настоятельницу? — спросил Хилари. — Я мсье Уэйнрайт из Англии, я полагаю, она меня ожидает. — Он не знал, как обращаться к монахине, и это его смущало. Порывшись в бумажнике, он достал визитную карточку, вручил монахине, и та серьезно на нее уставилась через круглые в стальной оправе очки, потом растворила дверь.