Малыш пропал

— Не угодно ли мсье подождать здесь? — сказала она и прошла вперед.

Он оказался в холодной гнетущей приемной, где царила атмосфера формальности и куда, похоже, редко кто заглядывал. Стены были оклеены алыми расписными обоями, явно тех времен, когда здесь располагалась столовая солидного буржуазного семейства; почти всю ее занимал длинный стол красного дерева под плюшевой скатертью, а по сторонам выстроились тяжелые стулья красного дерева. Нижняя часть длинного окна была заклеена бумагой, расписанной наподобие витража уродливыми зелеными и красными шестиугольниками. На столе лежал дешевый религиозный журнал, но Хилари не стал его листать, скованный и напряженный он сидел на одном из жестких неудобных стульев и ждал. Прошло минут десять, дверь отворилась, и вошла другая монахиня.

Она была высокая, худощавая, и в ее лице читалась спокойная уверенность больничной сиделки или, скорее, сестры милосердия, ибо она, совершенно очевидно, обладала властью и способностью распоряжаться. Учтиво поднявшись, чтобы ответить на ее спокойное заинтересованное приветствие, он тотчас почувствовал к ней уважение.

— Пройдемте, пожалуйста, в мой кабинет, — сказала она. — Там нам легче будет побеседовать. — И он последовал за ней в небольшую заставленную комнату, которая отличалась от прочих кабинетов лишь тем, что над письменным столом на стене висело распятие.

— Будьте любезны, скажите, как мне следует к вам обращаться? — услышал Хилари свои слова. — Я не католик и, понимаете, я не…

— Вам следует называть меня «ma mere», а сестер «ma soeur», — с улыбкой сказала мать-настоятельница, потом помолчала с минуту, задумчиво глядя на Хилари, и продолжала: — Ваш друг, мсье Вердье, очень ясно мне объяснил ваше положение, и я прекрасно понимаю, как вы надеетесь, что этот ребенок, который находится под нашей опекой, может оказаться тем, кого вы ищете. Но об одном обстоятельстве я должна вас предупредить с самого начала. Как вы только что мне сказали, мсье, вы не католик. У нас же все дети католики. И прежде, чем отдать ребенка в некатолическую семью, мы должны быть очень, очень уверены, что он действительно ваш. Надеюсь, вы меня поймете.

— Но мой сын был бы католик, — словно мимоходом сказал Хилари. — Видите ли, моя жена была католичка, и, когда мы поженились, мы решили, что наши дети будут воспитаны в этой вере. — Ему казалось, это неважно. Он прошел через годы агрессивного атеизма, а теперь относился к католицизму с большей симпатией, чем к религии, в которой был рожден и к которой его мать требовала непостижимого для него уважения.

— О! — сказала мать-настоятельница, прищурив глаза. — Возможно, это кое-что изменит. — И прибавила куда более оживленно: — Так что бы вы хотели услышать от меня о Жане?

— Жане? — весь напрягшись, спросил Хилари. — Почему вы называете его Жаном? Моего мальчика зовут Джон. Он вам сказал, что его зовут Жан? Они звучат почти одинаково, эти два имени, разве нет? — Хилари перегнулся через стол, дрожа от волнения.

— Боюсь, это всего лишь совпадение, — сочувственно сказала монахиня. — Когда ребенок появился у нас, он называл себя Бубу, вероятно, так его звала прачка, и он не в силах был помочь нам догадаться, как же его зовут по-настоящему. А когда мы его крестили, надо было дать ему имя, и мы случайно выбрали Жан. — Она посмотрела на Хилари с печальной улыбкой.

— А кроме имени он что-нибудь сказал о себе?

— Мы расспрашивали его очень старательно в надежде узнать хоть что-то, что в дальнейшем помогло бы возвратить его в родную семью. Но не забывайте, он был еще совсем маленький — по словам доктора, ему было около двух с половиной лет. Он не мог рассказать о себе ничего существенного, да мы и не знали, о чем его спрашивать. Были бы вы тогда здесь, возможно, вы задали бы правильные, наводящие вопросы… — она оборвала себя и прибавила с улыбкой: — Но сейчас вы здесь, и, быть может, Господь побудит вас отыскать у себя в душе правильные вопросы даже теперь. Однако прошло три года, и то, что ребенок помнил в два года, в пять он забудет.

— Так мы и думали, — согласился он. Ему вдруг захотелось спросить монахиню, не видит ли она разительного сходства между ним и этим малышом, но слишком страшно было услышать ответ — все равно, положительный или отрицательный. И вместо этого он спросил: — А где мальчик… где Жан сейчас?

— На прогулке. Старшие мальчики делают уроки, а младшие освобождаются раньше, в половине пятого, и сестра Клотильда ведет их на прогулку. Тем самым у нас есть время, мсье, решить, что мы будем делать.

Было очевидно, что мать-настоятельница уже все решила, и Хилари, успокоенный, что снова решать пришлось не ему, сказал:

— Буду рад последовать вашему совету.

— С тех пор, как война кончилась, некоторые наши мальчики покинули нас, — сказала монахиня. — Понимаете, не все наши дети — сироты. Иногда это дети разведенных родителей, иногда по той или иной причине их прежний дом для них совершенно не годится, или, быть может, у них только один родитель и ему это бремя оказывается не по силам. В годы войны у многих наших мальчиков отцы были военнопленными, а теперь они возвращаются домой и часто приезжают за своими сыновьями. — Она вздохнула. — Мы рады за детишек, которые могут вернуться домой, но, когда это происходит, всех тех, кто остается, охватывает глубокая печаль, и более того, во многих это рождает надежду, которая может не… которой часто не суждено сбыться. И потому, я уверена, мсье, малышу Жану лучше не знать, что, возможно, вы его отец. С вашего разрешения, я скажу ему, будто вы клиент мадам Кийбёф и приехали по ее просьбе убедиться, что он здоров и доволен.

— Полностью с вами согласен, — сказал Хилари, чувствуя, как под ее спокойной умелой рукой легчает его бремя.

— Эта ложь во благо, — сказала мать-настоятельница, — и мы все должны надеяться, что скоро сможем объяснить малышу Жану, почему так ему говорили. — Она подождала, чтобы Хилари подтвердил ее слова, и он ухитрился пробормотать, с трудом выдавить из себя согласие.

— Но наша ложь во благо создает некоторые неудобства, как всегда и быть должно. Мне кажется, было бы неправильно серьезно нарушать привычный распорядок дня мальчика, на случай если в конце концов он вновь должен будет к нему вернуться. И вот что я предлагаю. Если вам удобно приходить каждый вечер в половине шестого, когда дневные труды закончены, я буду разрешать малышу Жану уходить с вами до половины восьмого, когда младшие ложатся спать. Таков наш распорядок, когда посетители приезжают навестить детей, тем самым тут не будет ничего необычного. После того, как неделю или около того вы будете знакомиться с мальчиком, вы, конечно же, поймете, ваш ли он сын.

— Значит, в инстинкт вы не верите? — порывисто спросил Хилари, помня слова Пьера.

— Верю. Но в инстинкт, обузданный разумом. Когда вы увидите малыша, мсье, у вас будет инстинктивная реакция; я недостаточно вас знаю, чтобы догадаться, узнаете ли вы его инстинктивно или отторгнете. (Вы-то догадываетесь, подумал Хилари, а вот я — нет.) Но на карту поставлено будущее малыша и ваше тоже, мсье, — продолжала монахиня. — В подобном случае прежде, чем что-либо решать, необходимо очень серьезно поразмыслить.

— Вы правы, — сказал Хилари. Он поверил ей, но внутренне пришел в ужас. Совсем недавно он радостно согласился с предположением Пьера о способности человека сразу узнать свое дитя, а это значило, что суровое испытание он прошел бы мгновенно. Но целую неделю… подумал он и не захотел забивать этим голову.

— А теперь вы, наверно, хотите, чтобы я провела вас по нашему приюту, — сказала мать-настоятельница, вставая.

— Я был бы счастлив, — сказал Хилари и последовал за ней.

— Вот наша маленькая церковь, — сказала она, отворяя дверь, и Хилари оказался в небольшой комнате, когда-то, должно быть, утренней гостиной, где он увидел несколько простых стульев, алтарь, топорную гипсовую статую девы Марии, несколько жалких религиозных картинок. Монахиня перекрестилась и преклонила колени, а Хилари стоял, чувствуя себя не в своей тарелке, и ждал, когда же она уведет его отсюда.