Манчары

— Прочь отсюда! Убери руку!

Амоча толкнул Манчары кулаком в грудь.

Манчары рванул Амочу к себе, стукнулся спиной о дерево и, размахнувшись, ударил его в выступающий вперёд подбородок.

Амоча плюхнулся в заросли шиповника. Туесок и лепёшки разлетелись в разные стороны.

Манчары схватил косаря, всё ещё продолжавшего стоять на коленях, за плечи и приказал:

— Вставай!

Амоча медленно выбрался из зарослей шиповника, схватил лежавший около него толстый сук и шагнул было вперёд с намерением вступить в драку, но остановился. Скорее всего, струсил, видя, что косарь и Манчары стоят рядом, плечом к плечу. Амоча злобно отшвырнул в сторону сук и поковылял к своему коню.

Обратно они ехали молча, не проронив ни одного слова.

К своему табору приехали уже вечером.

Никто из них не стал разжигать костра.

Амоча курил, сидя на чурке и положив ногу на ногу. Манчары осматривал и проверял ремни и пряжки подпруг.

— Сердобольный друг мой, ну, а где же твои огонь и варево? — насмешливо спросил Амоча. — Ведь ты же проявляешь жалость ко всякой твари на земле! Пожалей и меня. От голоду я усох наполовину.

Манчары даже не обернулся на его слова. Продолжал проверять сбрую.

— Варнак Манчары, слышишь ли ты? Я ведь с тобой разговариваю! — рассерженный Амоча вскочил с чурки.

А Манчары не вспылил и не всполошился, подёргал рукой седло, ещё туже подтянул подпруги. И только после этого повернулся к Амоче:

— Мне тоже хочется поговорить с тобой.

— А ну-ка! Ты, мил человек, наверно, хочешь заставить меня развести огонь, приготовить еду?

Манчары шагнул прямо к нему:

— Скажи-ка мне, Амоча, чего ради ты разбойничаешь?

— Ха-ха! Вот ещё вопрос! Если ты этого не знаешь, то о чём же ты думал до сего времени, слюнтяй? — Амоча захохотал. Потом резко и угрожающе подступил к Манчары: — Чтобы есть-пить, одеваться, дур-рак! Есть-пить! Одеваться!

— Есть-пить… Одеваться… — повторил Манчары, словно хотел запомнить. — Разве только из-за этого? Неужели только из-за этого тебе приходится переносить наказания розгами, тюрьмы, трудности и мучения, подвергаться постоянным преследованиям?

— Конечно, из-за этого. Разве сытно питаться и хорошо одеваться — это пустяковое дело? Пока гуляешь на воле, надо повеселиться, порезвиться, поесть и попить до отвала. Такова моя цель.

— А что ты любишь и жалеешь в этом солнечном мире? И что ты ненавидишь? — спросил его Манчары.

— Ничего не люблю! Ничего не жалею! Ненавижу всё на свете! Жалостливых и сердобольных тоже ненавижу. Если бы имел возможность, то и их опрокинул бы навзничь, наступил и слушал бы их последние крики.

Манчары подошёл к месту, где разводили костёр, выдернул опорную рогульку стяга, на котором вчера висел котелок с варевом, взял рогульку за один конец, а второй протянул Амоче:

— Оказывается, мы с тобой люди совсем разные. И по ошибке оказались вместе. С этого момента давай расстанемся навсегда, как концы этой рогульки!

— Чего-чего ты болтаешь? — удивился Амоча. — Разве ты, как и я, не разбойник? Или считаешь, что, пожалев одного какого-нибудь ползуна, одного какого-нибудь хамначчита, выйдешь сухим из воды? Едва ли! Дурак! И не надейся даже! Все тебя называют варнаком Манчары, разбойником Манчары. И всегда, даже после смерти, будут так называть.

— Врёшь! Я ещё ни разу ни одного батрака, ни одного бедняка, ни одного кумалана-бездомника не заставил плакать кровавыми слёзами! И, даже умирая с голоду, не буду ничего отбирать у обездоленного, у неимущего. Пойми это! — Суровым приказным тоном Манчары крикнул: — Тяни! С сегодняшнего дня твой грех — твой, мой грех — мой!

Амоча молча отломал один конец тальниковой рогульки и швырнул его в сторону.

Манчары бросил ему кульки из кожи, которые они сегодня отняли у богача:

— Возьми всё это себе!

Амоча забрал кожу и затолкал её в свои перемётные сумы, прикрепил к седлу.

Манчары ловко вскочил на коня:

— Заранее предупреждаю: поперёк дороги мне не попадайся!

Амоча тоже сел на коня:

— И ты мне не попадайся. Попадёшься — не пощажу!

И оба поскакали в разные стороны.

Манчары поехал на восток, туда, откуда утром взойдёт солнце; Амоча — на запад, туда, где начало алеть небо перед закатом солнца.

Приданое

В усадьбе бая Асхара, хозяйничавшего на западной части аласа Килэдимэ, всё громче слышались говор и покрикивания. Всё чаще стали мелькать женщины и дети в промежутке между чёрным домом и хотонами. Время от времени среди суматошного, трудно различимого бабьего говора слышался резкий, визгливый голос, словно удары тонкого прута. И тогда бабий говорок сразу же умолкал, но вскоре опять возникал и становился громче и оживлённее. К говорку присоединялся ленивый лай собак, раздававшийся попеременно в разных сторонах.

Манчары повернулся и, лёжа навзничь, отмахивался от комаров махалкой из белого конского волоса, с костяной рукояткой. Сюда, на Килэдимэ, он прибыл вчера.

Года три назад, когда Манчары был схвачен и отправлен на каторгу, бай Асхар приказал выпороть нескольких бедняков из его наслега и отнял у них скот и имущество, заявив при этом, что «они приняли участие в разбое Манчары». На самом же деле эти люди не присоединялись к Манчары. Их обвинили ложно, чтобы отобрать у них скот. Случайно попав в эти места, Манчары решил отомстить за всё это Асхару. Но оказалось, что бай уехал в соседний улус. Манчары укрылся недалеко от дороги, проходившей мимо байской усадьбы, и ждал его целый день, но тот так и не приехал. Бай, видимо, узнал каким-то образом о замысле Манчары… А если так, то он не приедет сюда, пока не убедится, что путь безопасен. Не может же Манчары лежать вечность в ожидании! Так и не удастся выполнить задуманное. Как обидно! Манчары уже решил было ворваться в усадьбу и поднять там переполох, но передумал. Нет, не надо, лучше сделать так, чтобы Асхар всё видел своими глазами. Если налететь в их отсутствие, то баи обычно наказывают своих батраков и взыскивают потери с них. Придётся приехать в другой раз.

На озере Килэдимэ закрякали утки. Значит, уже вечереет и наступила пора, когда утята выплывают из камышей на середину озера. Манчары приподнялся, чтобы встать, но в это время в лесу послышался треск сухого хвороста. Он опять залёг в тени деревьев.

Лёжа, он увидел сквозь ветви кустарника, что совсем близко около него, в двух-трёх шагах, лёгкой трусцой пробежала девочка — подросток лет двенадцати-тринадцати. Она была босая. Её ступни, покрытые почерневшими мозолями, ловко отскакивали от выступавших шершавых корней деревьев. На девочке коротенькое платьице с заплатками из разных лоскутков, утратившее свой первоначальный цвет. Но заплатки сделаны очень умело и тщательно. Длинная её шейка пожелтела от загара. В косички по плечи вплетены красные тряпочки. Манчары не успел разглядеть личика девочки — помешали деревья. Хотел приподняться, но воздержался — она могла испугаться шороха.

Девочка несколько раз промелькнула среди зелёных ветвей, наклонившихся в душной дрёме этого тихого летнего вечера. И казалось, что в густом недвижимом воздухе остались слова тихой песенки, которую она пропела, размахивая тоненькой рукой, державшей гибкий прутик:

Оленёночек ты мой, оленёнок дорогой, Ты глазёнками не верти. Я поймаю, приласкаю… Дорогой, не уходи!

Манчары лежал и смотрел в ту сторону, куда ушла девочка. Ушла… Заплетённые косички её торчат кверху, а сама порхает словно бабочка. Голубка, какая ты хорошая! Интересно, чья же ты дочь? Какого-нибудь хамначчита или сирота горемычная? «Оленёнок дорогой…» Сама похожа на стройного оленёнка. Как хорошо бы стать отцом вот такой девочки!.. Пройдёт несколько лет, и она станет большой, красивой… Но вряд ли выпадет на её долю счастье. Всё равно втопчут беднягу в грязь чьего-нибудь хотона. Или выйдет замуж за какого-нибудь обездоленного парня. И задавят её непосильным трудом, изведут побоями. И умрёт, не увидев и не познав счастья. В этом мире так называемое счастье не предназначено для нас, бедняков. Видимо, его забрали такие же богачи, как Асхар. Манчары встал, чтобы пойти к своему другу, оставшемуся неподалёку, в долине, стеречь коней. Стряхнул с одежды хвою и мусор. В это время со стороны усадьбы Асхара послышался визгливый бабий голос: