Мания страсти
Шрифт:
Из письма Доры:
«Я прихожу к выводу, что многое понимаешь, когда просто идешь рядом с кем-то: ты можешь сделать точный физический и нравственный портрет этого человека лишь на основании того, как — по твоим ощущениям — его тело реагирует на твое, даже находясь на определенном расстоянии. Если существует хотя бы малейшая дисгармония, невнятное, почти неощутимое сопротивление, фальшивая нота в этой походке на двоих, можешь не сомневаться: в том, другом, имеется некий изъян, и даже больше, чем изъян, зародыш недоразумения, которое все равно проявится, рано или поздно. Совместная ходьба является, следовательно, основным психологическим средством, которое не обманывает никогда. Могу даже дать имена, если тебе это интересно. Что касается меня, оценка того или иного человека, будь то мужчина или женщина, основана именно на этом, весьма точном, явлении. Именно поэтому я особенно рада, когда мне случается идти одной».
В «Книге перемен» «Наступление» фигурирует на десятом месте, гексаграмма Ли. Верхняя часть, Небо, нижняя — радостное, водоем. «Наступление» означает, прежде всего, наилучший способ вести себя: младший опирается на старшего, и если слабый становится напротив сильного, спокойно и без наглости, это не представляет никакой опасности. Зато если Дуй оказывается над Цянь, получается Гуай, выход, прорыв, разрешение. Вот здесь, уточняет классический
«Внимание на Гуай», время от времени, улыбаясь, говорил Франсуа.
Разумеется, Дора порой находилась «в командировке». Она уезжала, звонила мне раз в два-три дня. Я не должен был пытаться разузнавать, ни где она, ни с кем, таково было правило. Я смирился с этим довольно легко, ревность никогда не была моим сильным местом, и, вопреки всеобщим убеждениям, свободная любовь, оказывается, не противоречит любви, скажем так, один случай на сто миллионов. Она лгала, как хотела, ничего серьезного, легкий сбив дыхания, споткнувшийся голос, ну и что с того, что ты лжешь, дорогая, я люблю тебя, лгунья, врунья, колдунья, хвастунья, немного, процентов тридцать, давай, я же знаю, как ты скучаешь, в тот или иной момент, как и я, во всяком случае. Я знаю, каким бывает твой голос в удовольствии, в довольстве, после бессонницы, наутро после выпивки, в унынии, в меланхолии. Ты действуешь всегда исходя из твоих собственных интересов, твоего успеха, социальной стабильности? И что дальше? Ты боишься? Но чего? Тебе случается вдруг превратиться в женщину прежних лет? Старые штучки? Приходится кривляться перед мужиками, обладающими властью, влиянием, деньгами? Нормально, фатально, все так и надо. Настанет момент, когда ты меня позовешь, скажешь мне, не скрывая радости: «Дождаться не могу, когда мы встретимся, черт-те что наговорим друг другу и займемся безобразиями». Какой жизнерадостный акцент на слове безобразия, как будто ветер внезапно врывается в комнату, где находишься ты (откуда-то издалека слышен шум разговора, говорят по-английски, или это громкоговоритель в аэропорту). Помню, однажды, ты выходишь из туалета в Руасси и смеешься, потому что только что услышала: «Посадка на самолет, выполняющий рейс Париж-Зальцбург». «Нет, ты представляешь? Зальцбург?» Здравствуй, Клара, рояль, Лондон, здравствуй, планета, вихрь, Моцарт. Ладно, ты с друзьями на корабле, ты скоро вернешься? Ну конечно, спасибо, у меня все в порядке, в полном порядке, лучше и быть не может, а лучшее тому доказательство — ты не может видеть маленькую брюнетку, которая только что вышла из моей комнаты, а до этого целый час была со мной, делать мне больше нечего. Погода прекрасная, поклонники неистовы. Они считают, что все это не всерьез, а между тем все, наоборот, очень даже серьезно, очень. Перед ними простирается плоский пресный день, в течение которого они станут в очередной раз мусолить свою неудовлетворенность, чувство мести, комплексы, унижения. Что делать? Уклоняться от их злобы? Невозможно. Понаблюдаем издалека, как они взращивают в себе эту ненависть, как сами травятся ею, как ненавидят себя, такова их природа, и перспектива смерти изменить здесь ничего не в состоянии. Впрочем, они и не видят ее, смерть, они даже любят ее, они дышат ею, они полагают, будто и она испытывает к ним теплые чувства, что она у них на службе, и они этим вполне довольны. Они несчастны? Разумеется. Сознание есть печаль, Бог легкомыслен.
Ты с мужчиной? Несколькими сразу? Женщинами? Одной женщиной? Может, на этот раз, это твоя дочь? Интересно, где? В Неаполе? На Капри? В Танжере? В Севилье? Почему бы и нет? Мобильный телефон, портативные связи, привет, Мертей. Сейчас ты в саду? Вроде бы я слышу шум фонтана. Ну да, и очень даже отчетливо. Муэдзин, или, вернее, пластинка с его записью? Как если бы я был там. Колокола? Оглушительные. Лунный свет? Жара? Дождь? Свечи? У тебя удобная комната? Кондиционер есть? Вид красивый? Терраса? До завтра? До послезавтра? Когда хочешь. Когда можешь.
Да, вот так-то вот, я люблю тебя. Если ты просто развлекаешься, то я люблю тебя. Если ты скучаешь и не утомляешь себя болтовней и притворством, я люблю тебя. Зачем чего бы то ни было опасаться? С кем-нибудь другим ты придешь к тому же коэффициенту непосредственности, наигранного инцеста, неподдельной ласковости, жестокости, подбитой бархатом? К той же порочной нежности? Если все именно так, пускай, скажи мне, там видно будет. Зарабатывай себе на жизнь, красавица, накапливай информацию, только ничего мне не рассказывай, более того, дай мне самому догадаться, когда ты меняешь две-три детали в мизансцене. Мужчины и женщины вовсе не созданы, чтобы ладить? Не больше, чем, к примеру, белый медведь и кит? Пантера и кашалот? Необъятный баобаб в высшей степени уязвим? Ну разумеется, в этом-то и весь интерес. Мужчина и женщина, которые любят друг друга — самые большие извращенцы на земле, самые асоциальные элементы, какие только можно себе вообразить.
Я чувствую почти умиление к твоим мимолетным партнерам. Влюби их в себя как следует, но главное, исчезай в самый последний момент, я уверен, что в исполнении этого классического номера тебе нет равных. В течение всего вечера искусительница, кокетка (альянсы, измены, судебные процессы), а затем, в профиль, «ну ладно, благодарю вас, спокойной ночи». В лифте отеля, в конце вечеринки, или в подвозящей тебя машине, как раз когда припарковывают к тротуару, это ключевой момент. Только не в губы, можно в щечку, и легкий кивок головой. Сотни раз я видел, как ты приходила возбужденная, после отказа, кто-то получил от ворот поворот. Досаждать мужикам, какое наслаждение, как если бы они не были так убийственно скучны со своим тщеславием, запрограммированным выделением слюны, или еще своей клинической слепотой, когда они ставят себя на твое место, мол, истинная женщина это я. Будем справедливы, есть среди них и приятные, довольно часто такими бывают гомосексуалисты, по крайней мере, те, которые умеют слушать, но такие встречаются нечасто. С женщинами все понятнее, они сразу знают, скорее да или скорее нет. Хотя большинство занудны до одурения. Но это, в конце концов, совсем другое дело, туманные дымки, извивы, при этом практичность и ясность сознания, сплетни, намеки, некое психологическое шуршание. Но это, скажем так, самые интеллектуальные. О других говорить не стоит: деньги, нытье, дети, деньги, нытье, дети. И по новой.
Самые лучшие минуты для меня — это все-таки утро, очень рано, когда я приходил в свою комнату. Дора еще спала, слегка ворочалась под одеялом, обнимала меня, я одевался, стараясь не шуметь, шел через парк, выпивал чашку кофе, направлялся в цветочный магазин, покупал там одну розу, ставил ее на стол прямо перед собой. Я ничего не писал, просто час или два лежал у себя на постели, слушал музыку, все диски Клары, которые я теперь знал наизусть, каждую ноту. Час пополудни, уединенные кафе, чердак где-нибудь на набережной, приятели. Возвращение в комнату, иногда с какой-нибудь девицей. Затем, после обеда и вечерами, — снова приятели. Я смотрел на розу на моем столе, под ней всегда белый лист бумаги, красное и белое, раз в три дня я комкал бумагу и менял розу. Вот так написаны мои книги. Время от времени, врать не стану, наспех ложились какие-то строчки, это был, действительно, мой почерк, чуть искаженный из-за скорости, может быть, слов сто, редко когда больше. Позже, чтобы их прочесть, мне все чаще приходилось пользоваться лупой. «Надо же,
он сказал это, то есть, я? Забавно». Листочки я складывал в ящик и больше о них не думал, продолжение сочинялось само. Вы работаете? Я сплю. Я пытался отыскать дорогу, ведущую туда, где я сплю.Китайская мудрость гласит:
«Есть писатели, чье перо никогда не находит своего сюжета, есть те, чье перо находит его время от времени или даже всегда. Но есть писатели, очень немногие, которые еще до того, как берут свое перо, после того, как они взяли его и даже если они его и вовсе не брали, всегда находят свой сюжет».
Я бы хотел, прежде чем наступит мое время уйти, стать «писателем» такого рода. Перо, тростник, невидимый стебелек, дуновение ветра, запястье, которым водят непосредственно сердечные ритмы, сквозняк, смещение и исчезновение теней. Разумеется, речь идет о существовании в непосредственной реальности, а не о написании книги. То есть, разумеется, публиковать результаты своих опытов не запрещено. Когда в свое время я слышал разговоры — и не самые глупые — о Революции, я думал: «Именно этого они и хотят, сами того не зная, они полагают, будто обязаны сформулировать свою мысль с помощью готовых фраз, но ведь в расчет принимается лишь намерение, им бы хотелось оказаться на свободной поверхности, вот и все». Но я ошибался: большинство ненавидит свободную свободу, и в действительности мечтает о диктатуре, основанной на их собственных горьких воспоминаниях. Здесь довольно часто преуспевали именно женщины, более тонкие, более внимательные. Во фразах ниспровергающих или, напротив, уступающих, женщины дадут сто очков вперед. Когда намечается движение, они зачастую первые (причем являются издалека), когда все толпится и клубится, они еще больше преувеличивают (очевидно, из страха). Они более радикальны во всем, как в агрессивности, так и в миролюбии. У них нет переходной ступени от манерной пасторали до желания убить. Восхищенная девочка, разъяренная девушка. Хорошенькая инфанта, «вязальщица» из Конвента. Родовые муки, злобные суки. Благость, убогость. Они преуспели в детективных романах, это общеизвестный факт, трупов они не боятся.
«Революция — это полная страстей драма», — сказал некогда Китаец с головой, подобной полной луне или венецианской тыкве, старая мифическая морская черепаха, невозмутимый пекинский сумасшедший, а я перевел это для себя так: «Революция — это постоянно меняющаяся драма, навязчивая страсть, история любви, которая никогда не является такой, какой ее представляешь». На собраниях, войдя в роль Писателя, я говорил мало, да и слушал не больше, разве что когда слово брал Франсуа, но это, полагаю, из-за его дикции, его познаний и его ума, что проявлялся во фразах неожиданных, насыщенных, логичных. Он был, разумеется, безумен, как и все мы, но по-иному. «В действительности, никогда не оспаривают принцип существования, не оспаривая при этом все формы языка, свойственные этому принципу». Да, это мне подходило. То же самое, протестуя против публичности, свойственной времени, целью было «представить реальность жизни как путешествие, целью которого является оно само». Прекрасно, хороший замысел, немедленное исполнение: слова, жесты, воспоминания, смещения, периоды сна, любовь. Социальная ложь, эта непрекращающаяся опиумная война [8] , неужели она всемогуща? От этого следовало бы отклоняться всеми способами, и все эти способы были бы хороши. Они и были хороши. Много приключений, мало сожалений, и, как сказал не помню кто, женщины — то отрава, то забава. Несчастные случаи, самоубийства, трагедии, порой предательства, отступничества, потери, а с другой стороны, невероятно много болтовни, фантазий, и клеветы в стане врагов: вот что себе позволяют.
8
«Опиумными войнами» называют Англо-китайскую (1840–1842 гг.) и Англо-франко-китайскую (1856–1860 гг.) войны.
Серьезные источники позволяют предположить, что японский монах Дожан (1200–1253) тоже, в годы династии Сун, прошел через этот «монастырь без ворот», возле Ганьчжоу, то есть у подножия гор, возле таинственного Западного озера. В его трактатах, и в самом деле, это ощущается. Например, вот этот, 1243 года, появившийся на свет «в тот момент, когда снег достигает глубины трех футов и покрывает землю глубоким слоем»:
«Мой учитель, старый будда, говорил: сам по себе облик не ведает ни рождения, ни смерти. Весна, что таится в цветущей сливе, становится частью картины. Чтобы нарисовать весну, не нужно изображать ивы и яблони, персиковые и грушевые деревья, нужно просто-напросто нарисовать весну. Когда же рисуешь ивы и яблони, персиковые и грушевые деревья, рисуешь всего-навсего деревья. И если до сих пор никому еще не удавалось нарисовать весну, это вовсе не означает, что ее нельзя нарисовать. То, что ныне именуется весной, всего лишь весна, изображенная на картине. Ведь она входит в картину, она возникает стихийно, безо всякой приложенной извне силы. И коль скоро один-единственный цветок порождает весну, когда она входит в картину, она одновременно входит и в деревья тоже. Вот и весь метод».
Возможно, что монастырь из «Книги перемен» был назван «монастырем без ворот» именно потому, что он находится повсюду одновременно, снаружи и вне. Как нынешняя весна, которой какая-нибудь роза, распустившись на пригорке, позволяет, наконец, наступить.
Мы вновь отправились в Испанию на машине. И снова садились за руль по очереди. Дора и я, как я любил эти минуты, когда спал рядом с нею, ночь, фары, жаркий ветер. Я открываю глаза, она здесь, сто сорок в час, полное доверие. Мы недалеко от Сарагосы, едем по направлению к берегу, поздно вечером оказываемся в Аликанте, торопимся в воду, плаваем, потом надо еще успеть поесть жареных сардин в маленьком ресторанчике на берегу пустынного пляжа, который вот-вот закроется. Мы смотрим друг на друга, не говорим ни слова, время от времени я наклоняюсь, чтобы дотронуться под столом до ее обнаженного колена. Мы оба овладели наукой тишины, это такая легчайшая, клеточная, глубина, как если бы мы договорились стать один для другого видениями, хрупкой материализацией движения. Я мертв, ты мертва, мы шелковистые скелеты. У меня с собой запас гашиша, можно спокойно курить практически везде, в апельсиновых рощах, на берегу моря, на увитых лавром террасах, в бухтах. Границы как сито, почти нет таможенников, собак тоже нет, ничего. Каталония снова наша, Барселона — наш порт приписки. Утром встаем поздно, после обеда идем в Монументаль, песок, толпа, вопли, животная истерия, отвесная смерть, якобы безгрешное преступление. Пространство вращается и вибрирует, оно словно оправдывает наше безумие. Все стоят, мелькают платки, ухо, два уха, если возможно, хвост, планета для быка — это диск, запущенный против солнца. Не можем насмотреться, начинаем скучать, собираем вещи, уезжаем. Однажды натыкаемся на пожар в сосновом бору, едем насквозь. Машина ломается, мы все еще в лесу. Дора голосует, я появляюсь в последнюю секунду, тип за рулем разъярен и, не обменявшись с нами ни единым словом, доставляет в ближайшую деревню. Садимся на поезд, потом на корабль, прощай, дороги. Оказываемся во Флоренции, в каком-то саду я сплю у Доры на коленях, решаем одеться поприличнее, стать солидными туристами, игра продолжается три дня, надоедает, уезжаем. Я показываю Доре цитату из Ницше: «Окутанные плотной меланхолией и жадные до маленьких случайностей, которые приносит смерть: так ждут они, сжав зубы». Смеется. Еще один пассаж, озаглавленный «заблуждение высших умов», я отсылаю Франсуа: «Существует одно заблуждение, от которого с трудом избавляются высшие умы: они полагают, будто возбуждают зависть посредственностей, и их считают исключением. В действительности же их считают чем-то лишним и ненужным, без чего вполне можно было бы обойтись». Или вот еще (конец 1888-го, начало 1889-го): «Я несу войну, войну, отнимающую право среди всех этих абсурдных случайностей, вроде народа, класса, расы, профессии, воспитания, культуры: это война между подъемом и спадом, между волей к жизни и желанием отомстить жизни, между чистосердечием и скрытностью…»