Мания. Книга вторая. Мафия

А Коська тем временем продолжал:

– И с потерей руки жест у человека остается прежним. В бошке. Потому, когда ты прошлый раз шевельнул плечом, я понял: значит, махнул на меня рукой. И решил, обидевшись, уйти. Но разве надолго можно тебя оставить?!

И он потрепал Константина по щеке.

– Но поскольку ты человек писучий, давай составим один документ.

– Какой и зачем?

– Все это узнаешь после того, как он будет готов.

Он ловко выхватил из его кармана ручку, откуда-то из-за пазухи вытащил мятый лист бумаги и протянул ему.

– Пиши!

– Что?

– «Я, Конебрицкий Константин Иосифович, грустная нищета современности…»

– А почему сразу – «нищета»? – зачем-то спросил Костя.

– Не нравится «нищета» – замени так: «грустная гнусь современности». Пожалуй, так и оставь! Молодец! Умеешь корректировать. Дальше: «…в твердом уме и зрелой памяти утверждаю, что сколько себя помню, столько липачил, то есть обманывал любимую Советскую власть и родной русский народ».

– Но я же не обманывал! – отчаянно вскричал Конебрицкий.

– Ну это тебе придется доказывать в суде.

– В каком? – вырвалось у него.

– Сперва – в народном, потом – в Божьем.

– Но…

– Пиши дальше! – прикрикнул на него Прыга. – «Хоть мне и нелегко признаваться, но я уверяю, что десятилетку – не кончил». В скобках обыкновенных – «только семь классов и восьмой коридор. В аттестате зрелости ошибочно написано, что прошел полный курс средней школы и обнаружил…»

Прыга умолк, разминая свои заскорузлые пальцы, словно, сведя их в кулак, собирался звездорезнуть Костю по лицу, что он напрочь забыл – с двумя «т» пишется слово «аттестат» или только с одной.

– Написал? – спросил он. – Хорошо. Дальше так. «Институт я бросил на первом курсе». В простых скобках: «диплом получил под гипнозом». Фигурные скобки: «а под наркозом стал сперва кандидатом, а потом и доктором наук».

С новой строки: «Ежели все это не подпадает ни под одну из статей Уголовного кодекса, то пусть простит меня Бог. Более не буду. Хотя страсть как хочется стать академиком».

Последние фразы Конебрицкий писал как в тумане. Он не мог понять, как этот поганый Прыга мог прознать про все, о чем, что называется, ни одна душа не знала – не ведала.

– Этот документ, – повертел он в руках бумажку, – будет храниться у меня на тот случай, ежели ты вздумаешь стукнуть на меня ментам. А обожателем из своей хевры ты ничего обо мне не скажешь по другой причине.

– По какой же? – сам не ведая зачем спросил Костя.

– По той, что мы образовали контору естественной смерти.

– Что это? – без любопытства поинтересовался он.

– Ну то, что прежде, чем человек уйдет в мир иной, он должен к этому быть готов. Это в Англии так. Вот решили мы и у нас применить.

– Кто это – «мы»?

– Тут я надеюсь на твою догадливость. А признаюсь только в одном: с проверкой-то липанули мы вас.

– Как? – вырвалось у Конебрицкого.

– Маркелыч! – крикнул Прыга в сторону закрытой двери.

– Да он глухой, чего ты ему орешь? – остановил Коську Конебрицкий.

– Это он тебя не слышит, а меня…

В это время открылась дверь.

– Ты меня звал? – спросил старик.

– Скажи этому скесу, – указал он на Константина, – как ты придумал проверку им замастырить.

Дед незнакомо ухмыльнулся.

И тут Конебрицкий ужаснулся: он действительно видел его среди членов комиссии. Только борода у него была в ту пору черная.

– Давай, иди! – махнул на старика Прыга, а Косте сказал: – Больше того, у вас в институте тоже работают наши люди. И вообще, ты у Мюллера под колпаком!

Он нехорошо засмеялся.

Если честно, кое-что Конебрицкий понимал. Чем больше вживался он в новую должность, чем ближе знакомился с теми, кто возле него обретался, тем больше понимал шаткость позиций, на которых ненароком оказался. Ибо в многочисленных филиалах их института творилось что-то непонятное и темное. Подпольные цеха шуровали нечто днем и ночью. Об этом ему как-то намекнул начальник одного из них – с быкоподобной головой, флегматичный тихий алкоголик.

«Как выпьешь, – говорил он, – так душа обнадеженнее любит».

Прыга поднялся, и они вышли во двор. И только тут Костя заметил на белой стене нашлепки бурой грязи.

Хотел позвать Маркелыча, но Прыга его остановил:

– Это знак, что ко мне приходили.

И он, сперва запев: «Там на вершине жил гульливый ветер Степка Разин», неожиданно молодецки свистнул.

И к даче подошли трое.

О чем-то с ним пошептались, и он тут же вернулся к Конебрицкому. В руках у него было копьевидное тело рыбины.

– На, ушицой побалуйся! – протянул он рыбину Косте, а сам подошел к чернопенным по ранней весне кустам и беззастенчиво справил малую нужду.

Когда-то тут, наверно, скошенно слезились травы. И вообще окна цвели крашеными наличниками. И, нежа гальку, лениво поплескивала в озерке волна.

Рядом оказался глаз Прыги. Склера – «на взводе», значит, выпивоха.

А тут держался. Но более полутора стаканов освоил. Остальное так и осталось в разлитости.

– Хоть ты и чахленький цветочек, – неожиданно заговорил Прыга, – но выживешь. Мы тебе не дадим углохнуть, потому как ты нам нужен.

– Но зачем? – опять взмоленно вопросил он.

Кажется, его никто не просил, но Маркелыч сюда – во двор – вынес им по чашке чаю. Чай был сильно настоенный, почти черный.

– Незадавшаяся юность – это еще ничего, – начал Прыга. – Да и не получившаяся молодость – тоже. Но надо уже сейчас думать о царствии небесном.

– Зачем?

– Чтобы чувство забытости не преследовало.

Он игриво теранулся о его плечо и вдруг признался:

– А ведь я сперва хотел тебя опетушить.

– Как?

– Сурен, где ты?! – крикнул он в гущу тех самых кустов, возле которых они стояли.

Вышел здоровенный носатый верзила.

– Вот этот кадр и должен был тебя опустить.

– Опустить? Куда?

– Сперва на четыре кости, а потом и в преисподнюю. Или попробовать?

– Что ты?! – замахал руками Конебрицкий.

– Так Сурен должен был тебя харить при свидетелях, потому и они наличествуют.

Он хлопнул три раза в ладоши, и уже из-за соседнего куста вышло несколько девок, которые, он только не помнил где, работали у него.