Мания

Наталья Никитична почувствовала, что ей не хватает воздуха. Еще толком не понимая, что происходит, молодая женщина вначале даже порадовалась, как ей показалось, избытку эроса. Однако уже в следующую минуту она ощутила, что ее губы, щеки, язык стали неметь; она начала терять обоняние, осязание, вкус, затуманилось даже зрение. Но самое главное — она перестала ощущать излучаемую Петром Петровичем энергию страсти. Во рту становилось все холоднее, противнее, наконец, она совсем перестала чувствовать его: рот стал вне ее существа, он словно переселился по неизвестному адресу. Женщина слегка, нежной рукой, отстранила от себя мощный таз Маниколопова, чтобы спросить его, что это с ней происходит. Но, к своему удивлению, сказать ничего не смогла: язык с трудом вывалился изо рта, а возвратиться на свое прежнее место уже никак не мог. Он увеличился в размере как минимум в два раза. Петр Петрович взглянул на свою даму и ахнул: где те изящные губки, подтянутые щечки, смеющиеся глаза, где та замечательная улыбка и прекрасное личико? На него смотрела опухшая, неузнаваемая физиономия с высунувшимся изо рта огромным, покрытым молочным налетом языком.

Почувствовав что-то неладное, Наум Абрамович остановил свои мускульные старания, затушил мужское эротическое пламя. В испуге, казалось, даже как-то болезненно, обмяк. Тут же умолкла скрипка, исчез голос беллетриста. В апартаментах воцарилась абсолютная тишина. Вся присутствующая публика стала наблюдать за превращением госпожи Мегаловой из красивой молодой женщины, пышущей здоровьем, в больную, немощную даму. Еле дыша и, кажется, теряя рассудок, она легла на живот, лицом вниз. Ее язык тяжело свисал, как облитый вином галстук. Слава богу, что в огромной гостинице «Украина» был дежурный врач. Петр Петрович упросил ее срочно подняться в номер 723. Едва успела она войти, как торговец морской водой на всякий случай (совершенно неизвестно, чем все это может закончиться, — а вдруг летальным исходом?) сунул ей заранее приготовленную тысячу долларов — для правильного, исходя из собственных его интересов, написания диагноза. Врач опешила: «Зачем такие огромные деньги? У вас что, убийство?» Господину Маниколопову пришлось рассказать все как есть. Осмотрев тюбик малоизвестного ей немецкого крема, медик спросила: «Каким слоем вы умастили свой инструмент?» — «Жирным, как сироты мажут хлеб дармовым маслом». — «Вы что, не читали, что написано в инструкции?» — «Нет, а что, девица помрет?» — «От новокаина еще никто не умирал. Через несколько часов ей станет лучше. Вам когда-нибудь рвали зубы, ставили пломбы?» — «Конечно!» — «Перед этими процедурами стоматолог делает вам новокаиновый укол. Щеки вздуваются, мертвеют, боль не чувствуется…» — «А почему немцы рекламируют эту мазь как самую лучшую?» — «Тут написано, что надо взять один грамм крема на фалангу пальца и растереть его по всей головке вашего инструмента. А вы от полноты души пятьдесят граммов использовали, угостили даму десятикратной дозой. Вот и получили печальный эффект! Женщину не беспокойте. Пусть несколько часов спокойно полежит. Пока! Или вам неймется?» — «Все хорошо, доктор? Ей ничего не угрожает? Ее гениталии не повреждены?» — исполненный ощущения опасности, осторожно вставил господин Завада. На всякий случай ему хотелось получить хоть зыбкое, но алиби. «Я осмотрела лишь ее лицо. Думаю, что все другое пока в порядке!»

Перед тем как выйти, она обернулась к Петру Петровичу: «Я бы взяла в спичечный коробок ложечку мази. Как, вы не против?» — «Берите сколько хотите. Из Берлина мне всегда подвезут!»

Чтобы не смотреть на мучения хрипло дышавшей женщины, кавалеры отвели глаза в сторону и начали собираться. Каждый из них положил на ее платье по пачке долларов: господин Маниколопов большую, Наум Абрамович — значительно тоньше, после чего оба медленно и тихо направились к выходу.

«У меня для вас имеется редчайшая вещица: ларец для хранения драгоценностей с инкрустацией из слоновой кости, серебра и смальты времен Аменосафа Третьего. Экспонат из пятнадцатого века до нашей эры, это даже не антиквариат, а архиантикварный мебельный аксессуар! Он украсит лучшие дома мира! Его цена у нас варьируется в семизначных долларовых цифрах. Но на Западе он потянет значительно дороже, — начал выстраивать коммерческое предложение господин Завада, размышляя про себя: — Если он возьмет ларец, то можно наполнить его изделиями из бриллиантов, сапфиров и изумрудов! — Вслух же продолжал: — Есть и другие уникальные вещи. Например, круглый мраморный стол на трех львиных позолоченных лапах помпейского стиля, это первый век до нашей эры. Или вас заинтересует французская мебель времен Людовика ХV? Например, кресла золоченого дерева на изогнутых ножках с резьбой, обтянутые гобеленом того времени? Это же восемнадцатый век! Ведь прекрасно? Или консоль золоченая, резная, эпохи Регентства? Всего триста пятьдесят тысяч долларов! Дрессуар из каштанового дерева времен Генриха Второго? Заметьте, антиквариат последние пятнадцать лет имеет положительную динамику роста цен. Ежегодный прирост составляет двадцать процентов! Наши банки предлагают вам восемь процентов, а антиквариат — двадцать!» — «Интересно! — обернулся к нему Петр Петрович. — Где все это можно посмотреть?» — «Едемте со мной. Увидев шедевры ушедших эпох, вы ахнете! Вы скупите все! Вы оставите меня голым, без товара!» — «Идет! Вот только дам поручение, чтобы наблюдали за состоянием Натальи Никитичны. Зачем нам лишняя головная боль? — Господин Маниколопов подозвал к себе помощника Адливанкина: — Присмотри за ней; когда придет в себя, выведи из гостиницы и отправь куда скажет. Помни, врач внизу: если состояние дамы ухудшится, сразу вызывай. Мой телефон никому не давай. Пока». И два коммерсанта вышли из апартаментов.

На этом эротические приключения в номере 723 гостиницы «Украина» в своей групповой стадии завершились.

Крупный тридцатилетний Адливанкин, отмеряя шаги по залу, посматривал на лежавшую без движения голую молодую женщину. «Когда же, наконец, ей станет лучше?» — сверлила его рассудок настойчивая мысль. Эта дама теперь становилась для него всем: о ком грезишь, мечтаешь, видишь сны и кого беспрестанно ждешь. Едва он услышал, что ее дыхание успокоилось, освободилось от хрипоты, едва заметил, что она пошевелилась, кровь тут же закипела в его жилах. Когда ему на память пришли другие подобные случаи обольщения по второму кругу, он стал, тяжело дыша, судорожно раздеваться. Потом сдернул с Мегаловой легкую простыню, перевернул молодую женщину на спину и, словно умирающий от жажды, страстно приступил к куннилингусу. Госпожа Мегалова тут же очнулась: «Какая прелесть! Я даже не подозревала, что это так здорово!» — мелькнуло у нее в голове. Невероятная напористость мужского lingua опять основательно вскружила ей голову, возвращая в пьянящий мир эроса…

Зевнув во весь рот, потянувшись молодым телом, Наталья Никитична почувствовала себя крайне усталой. Ее воспоминания были настолько откровенными, подробными и яркими, что в начале пробуждения молодая женщина не сразу поняла, где находится. Сон и явь, реальное и воображаемое, настоящее и прошлое перемешались. Она взглянула на часы: была половина двенадцатого. Госпожа Мегалова, наконец, полностью пришла в себя, поспешно вскочила и начала готовиться к выходу. Воспоминания недавнего прошлого быстро исчезали в монотонном гуле бурлящего за окном города.

Уже через сорок минут она подъехала на Большую Спасскую к Ольге Ивониной. Подниматься не стала, вызвонила ее по мобильному, дождалась, и молодые дамы понеслись на Воробьевы горы в свой офис. По дороге они коснулись проблематики, которую якобы обсуждали давеча с транспортниками.

Шефа фирмы «Шоко Он-лайн» господина Бисваркина на рабочем месте не оказалось: он был, как известно, типичным москвичом, и ничто человеческое было ему не чуждо. Наталья Никитична прошла к себе в кабинет, нежно улыбнулась Юлии Бочаровой и села за компьютер. Молодая дама ждала сегодня информацию из уральских регионов. Ей хотелось активнее включаться в работу предприятия. Но она была разочарована: поступило лишь два незначительных запроса. «Надо расспросить, как начинали другие», — мелькнуло в ее голове.

Наталья Никитична едва приступила к подготовке ассортимента партии товара для отправки клиентам и формированию транспортной логистики, как к ней подошла Аля Ладынина. Склонившись к ее ушку, женщина стала нашептывать: «У меня для тебя, милочка, есть сюрприз. Редчайший мужчина, мечта любой женщины нашей великой столицы! Таких, как он, в ней можно найти не больше десятка. Тысяча долларов за знакомство. Хочешь?» — «Чем же он так хорош, что лишь сводничество стоит почти получки?» — «Уникален!» — «Почему же ты не предлагаешь его Юлии, другим женщинам нашей конторы?» — «Ревную! Я люблю Юлию, да и других тоже… А к тебе таких чувств пока не питаю!» — «Но что в нем особенного?» — «Он обладает…» — «Миллионами! — рассмеялась, перебивая ее, Мегалова. — Они меня не интересуют!» — «Нет! Его капитал ценится больше! У него два… два егесticus!» — «Это еще откуда? — тут же забыв все на свете, удивилась Наталья Никитична. — Имплантант из искусственных тканей? Такая экзотика меня пока не интересует». — «Ничего подобного! — злобно фыркнула Ладынина. — Живой, натуральный, упругий! Каждый по восемнадцать сантиметров!» — «Как это? Быть такого не может!» — «Я сделала тебе копию из медицинской энциклопедии. Вот, возьми, взгляни, — она бросила на стол Натальи Никитичны конверт формата А-4. — Прочти страницу девятьсот одиннадцать, глава “Diphallus”, а на девятьсот двенадцатой увидишь фото в разных ракурсах. Какие красавцы! Разве они не стоят тысячу долларов? Если сложить их вместе, то получится megaerecticus. Но для чего это делать? Уж лучше сразу броситься на них обоих и подчинить их своим желаниям…»

Наталья Никитична тут же закатила мечтательно глаза, восторженно приподняла верхнюю губу, задышала неровно, как бывает при эротическом возбуждении, потерла виски, вспотела от радостного предвкушения предстоящих изнурительных плотских утех. Сонмы потрясающих видений затмили ее желание выполнить фирменный план по объему продаж шоколадных изделий. Разве могла она сейчас вообще о чем-то думать? В нахлынувших на нее фантазиях она не чуралась никаких возможных поз и вариантов. Ей все больше, все настойчивее хотелось быть с этой необыкновенной парой чудиков. Ее заочная уступчивость их возможному фантастическому натиску не имела никаких границ. Она была готова на все! На любую их сексуальную прихоть! На самое невероятное пожелание или требование. Ей захотелось погрузиться в этот азарт распутства немедленно, наброситься на этот феномен с жадностью нувориша…

Андрей Максимович Расплетин вывалился на свет в небольшом селении Самохино Орловской области, притом не в самое удачное время: 29 декабря, поздним вечером. Все дороги были завалены снегом, а ночью, как обычно, крепчал мороз. В деревянной хате родителей Андрея слабо догорала печь. Когда жена на сносях вдруг закричала: «Ой, ой, ой…Пошел!» — Максим Расплетин был пьян. Он хоть и слышал крики жены, но никак не мог понять, кто пошел и по какому такому приглашению ночью в гости явился, но на всякий случай тоже пару раз завопил: «Водки больше нет, откуда ей взяться? Пусть шагает к Прокофьевичу. У меня валенки просыхают. Да мне и так хорошо!» Хоть тракторист Расплетин и надрывался, аж вены вздувались от усердия, но голос у него был писклявый, слабый, поэтому его вряд ли бы кто-нибудь услышал. Да и некому было. Жена рожала — впрочем, тоже объевшись спиртным, сама смутно понимала, кто именно пошел, а Расплетин-старший, ветеран колхозного строительства, уже похрапывал. Ведь самогонку сам варил, сахару и огня не жалел! Так что ребенка никто не принял: он выпал сам по себе в соответствии с законами природы. Русский человек вообще больше надеется на природу, чем на самого себя. Год был тогда восемьдесят третий, а в это время памперсов не только в Орловской области, но даже в нашем замечательном мегаполисе не было. Поэтому, когда роженица пришла в себя, она даже несколько удивилась ребенку, ощупала свой живот, дескать, а мой ли младенец? После чего перекусила пуповину, опрокинула с похмелья стакан собственной бормотухи и неловко завернула ребенка в пеленки, под которые приспособила куски оставшейся еще от помершей матушки обносившейся юбки. Потом закутала Андрюшку в дедову потрепанную, пропитанную портвейном телогрейку, прямо на пол сбросила с десяток яблок, оставшихся после урожая, и положила новорожденного в деревянный ящик с торчащими ржавыми гвоздями.

Потом пошли праздники: Новый год, Рождество, Старый новый год, Крещение, Масленица, День Советской Армии, женский праздник Восьмое марта и так далее. Мальца иногда подкармливали и очень редко мыли, так что когда в конце марта отнесли к священнику на крещение, тот наотрез отказался, чтобы Андрюшку распеленали, — уж очень ему не хотелось собственноручно младенца в купель трижды окунать: душок от него шел неприятнейший. Батюшка с расстояния оросил его святой водой и, морщась, про себя негодуя, принял чадо в лоно православной церкви. Глаза его погрустнели, борода обвисла, словно промокла, в лице пропал всякий интерес к происходящему таинству, когда ему пришлось принять требование семьи Расплетиных: дать новоиспеченному христианину имя Андрей. У иерея были свои версии, как назвать смердящего малыша: Игнат, Прохор, Тихон, на крайний случай даже Егор, Тимофей или Спиридон. Но никак не Андрей! Имя-то какое! Обозначает «мужественный»! Но семья пришла навеселе, распевала местные куплеты и громко сморкалась, так что спорить с ними было делом малоперспективным, даже вообще бесполезным. Так ребенка нарекли Андреем.

В раннем детстве никто в нем ничего аномального не замечал. Рос он больше среди собак, двух дворняг, часто спал, прижавшись то к одной, то к другой домашней твари. Даже питался с ними из одной обгрызенной по краям деревянной миски всякой всячиной: когда свекольного жмыху после самогонного вара навалят, когда картофельными и луковыми очистками заполнят, порой даже кости подбросят, а совсем уж редко сморщенными листьями капусты побалуют. Были случаи, когда дед подносил ему репу и даже кусок сахара. В наших деревнях и собаки, и люди едят все! Россия — большая и бедная страна, так что на всех городские завтраки и обеды не приготовишь, да и ни за какой стол не посадишь, если по деревням не у всех пол-то из досок имеется. Впрочем, вопреки вынужденному пуританскому детству, Андрей Максимович рос хоть и тощим, хоть и бледным, забытым, вечно немытым, но вполне здоровым ребенком. Сопли из носа у него не текли, кашель его не донимал, никакой сыпи на теле не было, что такое высокая температура, он не знал.