Манящий запах жареной картошки

— Добро пожаловать к нам! — обратилась к ней дежурная по залу. Все ее здесь уже знали. — Ну, как дела?

— Осталось полтора года, — ответила мать. — Точнее, пятьсот сорок пять дней.

— Пишет сынок?

— Прислал письмо, что заканчивает учебу и скоро будет куда-то отправлен. Только бы не в Чечню!

— А вы молитесь! Господь поможет!

— Я буду сюда приходить. Может, вы даже помните его, моего сына… Такой худенький мальчик… Красивый!

Дежурная не помнила. Сколько народу ходило по этим залам! Но из солидарности сказала:

— А как же! Такого мальчика нельзя не запомнить!

На самом деле в память ей врезалась только эта женщина. Всегда в одном и том же костюме, еще молодая, но безучастная ко всему, что не касалось ее сына. Худая, с пепельными волнистыми волосами и голубыми глазами, в которых было страдание. Море страдания. Океан. Космос. Страдание заполняло ее жизнь.

— Хочу угостить вас ириской! — Дежурная вложила в руку матери конфетку и отошла. Та машинально сжала ладонь, но не поблагодарила. Она глаз не могла отвести от картины. И никто не осмелился ее больше тревожить. Когда вечером прозвенел звонок, она встала и тихонько ушла, будто растворилась в осенних сумерках.

В автобусе было много народу. Был час пик, ее просто вынесли на нужной ей остановке. В парадно отделанном центре города были стеклянные будки, здесь же, в пролетарском районе, будочки остановок оставались кое-где фанерные, кое-где металлические. Эту как раз недавно покрасили в желтый цвет. Она постояла, отряхиваясь, машинально подняв кверху взгляд, и вдруг не поверила глазам — на чистой желтой стене кто-то нарисовал знакомый ей набросок картины. Она не могла ошибиться. Рисовали мелом, а вернее, даже не мелом, а камнем, в спешке пропарывая слои краски. Ну да, вот он, овал стола, четырехугольник скатерти, прозрачный цилиндр банки и в ней красные рыбы. Рядом цветы. Внутри у нее все похолодело. Что означал этот знак? То, что это был знак ей, сомнений не возникало. Когда же он появился? Утром она около остановки не проходила. Вчера, когда она возвращалась с работы, рисунка не было. Она бы заметила. Вечером накануне шел дождь, и она долго стояла, пытаясь раскрыть сломанный зонтик. Значит, знак появился сегодня.

Она обошла остановку кругом. Рисунков больше не было. Только была нарисована стрелка, указывающая направление к дому. Впрочем, стрелку могли оставить и дети, играющие в казаки-разбойники. Но она больше не стала раздумывать. Уже стемнело. Как можно быстрее, зорко оглядываясь по сторонам, она пошла, почти побежала. В подъезде все было тихо и не было никаких следов. Дрожащей рукой она отперла дверь. В квартире было сумрачно, пусто. Она поставила чайник, включила свет. Но сердце матери знало — сын где-то здесь. Он подал знак, она его поняла. Он должен прийти. Пробило одиннадцать. Она не стала раздеваться и разбирать постель. Выключила свет и отперла дверь. И села в темноте ждать.

Он пришел. В половине первого. Крадучись, будто мышь, слегка царапнув по двери. Дверь подалась, тихо скрипнув. Мать встала навстречу. Да, это был ее сын. Невероятно худой, бледный, в телогрейке с чужого плеча. Она чуть было не вскрикнула, бросилась к нему, но он с округлившимися глазами поднес руку к губам, и она замерла.

— Мамочка, только тихо! — прошептал он, и мать поняла — сын в опасности, он боится, он прячется. Тенью она скользнула к двери и быстро заперла ее на оба замка, накинула еще и цепочку, которой не пользовалась уже много лет. И за хрупкой фанерной дверью, которую можно было выбить одним ударом ноги, но якобы защищенная двумя старыми замками и допотопной цепочкой, она почувствовала, что они все-таки в относительной безопасности.

— Мальчик мой! — Она кинулась к нему и стала стягивать ненавистную, пропитанную чужими запахами телогрейку. Он стоял, прислонившись к матери молча, как в детстве, и только вздрагивал крупно, всем телом, а она думала, она знала, что сын ее еще ребенок, что ему не годится играть во взрослые игры.

— Сейчас, мой сыночек, сию минуту, сейчас… — бессвязно шептала она, одновременно пытаясь и раздеть его, и наполнить горячей водой ванну, и почистить картошку.

— Не надо, мам, не суетись! — Он хотел остановить ее. — Я заскочил попрощаться. Я уеду сейчас, я должен скрываться, бежать. Я сделал ужасное. Я убил.

— Боже мой! Деточка! — Она встала с остановившимися глазами и обхватила сына за тонкую шею, прижалась лицом. — Я не верю, что ты убил просто так! Ты не виноват! Они тебя мучили!

— Мама, прости! Некогда объяснять. Он был сволочь, козел. Я его ненавидел. Поэтому и убил. Мне теперь трибунал. Мама, не плачь! Я от них убегу! Дай мне одежду и денег. Хоть сколько-нибудь, сколько есть.

— Миленький мой, подожди! Так нельзя! Надо искать справедливости! Ты не мог убить просто так! Ты не мог! Мы соберем все характеристики…

— Мама, какие характеристики… Ты наивная, милая мама… Пусти… Надо собраться.

Он освободился от ее объятий, и она поняла, что теряет его навсегда. Вместе с тем так же ясно она понимала, что на первой же станции его разыщут, возьмут.

— Я поеду с тобой. Поедем к тетке в деревню. Там глушь, там никто не найдет!

— Мамочка, мама! Сразу видно, что ты совсем не читаешь детективов! В деревне каждый человек на виду. Сразу заложат. Не в подвале же сидеть!

Она обрадовалась.

— Конечно, в подвале! В газетах писали, какой-то предатель с войны в подвале сидел. Двадцать лет! И его не нашли!

— Он был предатель. Я убил козла, но я не предал. В подвал не хочу. Будь что будет. Попробую пробраться через границу куда-нибудь в Белоруссию, в Польшу. Потом в Германию. Сделаюсь бродячим художником. Потом выправлю какие-нибудь документы. Потом, может, вернусь. Ты знак видела?

— На остановке — «Красные рыбы»?

— Да. Если останусь жив, пришлю тебе письмо с этим знаком, без адреса.

— Господи, деточка! Это все нереально, это фантазии! Тебя схватят!

— Обратного хода нет. Помоги мне собраться. Лучше, если ты дашь мне, как Керенскому, женское платье. Я худой, невысокий. Сойду за девчонку.

Она не перечила. Но в душе знала: все его планы — утопия чистой воды.

— Тебе нужно помыться! — Она взбила в ванне пену, принесла чистое полотенце. Быстро сварила яйца, картошку, достала консервы, положила сахару и печенья. Запасов в доме было немного, она собрала в сумку все, что у нее было. Но знала: нельзя допустить, чтобы он ушел. Она должна была уговорить его пойти в прокуратуру.

Он вымылся, поел и затих. Она думала, он уснул. Но он сидел возле стопки рисунков и плакал. Увидев ее, он быстро встал, стал застегивать сумку.

— Метро закрыто. Машину ловить нельзя, это заметно. Отдохни. В половине пятого я тебя разбужу.

Она видела, как беспомощно опустил он сумку на пол, и поняла. Конечно, ее умный мальчик не мог поверить сам в ту ерунду, которую он тут ей наговорил. Он говорил в утешение. Чтобы она надеялась и ждала. Он прилег на неразобранную кровать, она пододвинула ему подушку под голову, накрыла пледом, легла рядом. Она гладила ему волосы и думала: «Ну где же ты, Бог? Где справедливость? Как спасти сына? Куда бежать? Что для него впереди? Трибунал, а потом тюрьма. Он не мог убить просто так, но он убил, и другая мать тоже будет требовать справедливости».