Mao II

– Держите голову повыше.

– Держать голову повыше.

– Честно говоря, таких речей я не ожидала.

– Накопилось.

– Я думала, вы постоите передо мной несколько минут, соскучитесь и уйдете.

– Это один из моих недостатков - высказывать чужим людям, всяким там женщинам, заглянувшим на минутку, то, в чем никогда бы не признался ни жене, ни ребенку, ни близкому другу.

– Со Скоттом вы говорите откровенно.

– Со Скоттом я говорю. Но с каждым днем в этом все меньше нужды. Он и так все знает. Он стоит над моим мозгом, точно хирург с блестящим скальпелем.

Она отсняла первую пленку и отошла к кофру за следующей. Билл, стоя у стола, вытряхивал из пачки сигарету. Его ботинки были облеплены глиной и сухой травой. Он не производил впечатления человека, проецирующего вовне свой мысленный автопортрет, представление о том, как он хочет выглядеть, кем обернуться на ближайшие несколько часов. Видимо, ему просто лень. Комната Брите нравилась - нравилась, потому что здесь находился он. Комната была его - в том же смысле, в каком дом был "не его". Она попросила Билла встать возле одной из схем на стене и, когда он не отказался, подвинула рефлектор, навела объектив на резкость и возобновила съемку. Он курил и говорил. По его субъективным оценкам, он страдает не меньше всех остальных. Все думают, что пишут не в полную силу, что не знают счастья, что маются безмерно, - но никого из них никогда не влекло ни к чему, кроме писательства, и каждый убежден, что он несчастнее всех на свете, - ну, может, где-то у черта на куличках найдется еще один такой же горемыка; и если кто-нибудь из них растворяет в бренди пачку малюсеньких фиолетовых таблеток или сует дуло револьвера себе в ухо, остальные, преклонив головы, удовлетворенно вздыхают: ведь его трагический конец удостоверил неподдельность их собственных переживаний.

– Я вам скажу, чего я не преувеличиваю - сомнений. День за днем, минута за минутой. Чудится, моя постель и то ими пропахла. Неверие в себя. Вот в чем штука.

Пространство сузилось, как всегда бывало во время удачной фотосессии. Выдержка, освещение - уже без вариантов, подбираются машинально. Глядя на Билла, стоящего у его партитуры, Брита осознала, что получила все, о чем могла мечтать, все, что ей в принципе могло понадобиться. Вот немолодое, истрепанное жизнью, меченное меланхолией лицо - пропавший без вести литератор, а вот, на стене, примитивный алфавит, план пропавшей вместе с ним книги - какие-то кривые квадратики, разноцветные каракули, кучки значков, словно маленький ребенок малевал, зажимая в кулачке фломастер. К тому же Билл оживился: когда говорит, подается вперед и молотит по воздуху руками - своими притупившимися, выщербленными орудиями труда. В нем чувствовалось упрямство человека, физически ощущающего все пределы, за которые обязательно нужно вырваться, бремя работы, которая всегда дается трудно, но непременно должна быть укрощена, завершена. Брита пыталась поместить его в контекст, понять, как переходят голос и тело Билла в его книги. Первое, что она сказала себе, войдя в комнату: "Стоп, не сюда, это никак не может быть он". Она ожидала увидеть человека поджарого и напряженного, с глазами, похожими на аманитские [11] амулеты от порчи. Но медленно, постепенно ей открылось, что облик Билла не случаен - более того, очень похож на его произведения.

11

Аманиты - секта в Америке. Живут замкнутыми общинами, по старинке, обходясь без современной техники, сохраняя традиционную культуру.

– Мне придется украсть у вас сигарету, - сказала она.
– Всего одну. Я бросаю курить уже двадцать пять лет и за это время сильно продвинулась. Понимаете? Но стоит заметить робкий блеск пачки…

– Расскажите мне о Нью-Йорке, - сказал он.
– Я там больше не бываю. Когда думаю о городах, в которых жил, вижу гигантские полотна кубистов.

– Я расскажу вам о том, что сама вижу.

– Резкость контуров, скученность и этот стариковский бурый колорит… города, которые помнишь, дряхлеют и зарастают грязью прямо у тебя в голове, точно античные стены.

– Ну хорошо: там, где я живу, целый хаос крыш, дома в четыре, пять, семь этажей, а значит, резервуары для воды, бельевые веревки, антенны, башенки, голубятни, печные трубы; все, что на Острове М. есть человечного, - припавшие к земле кусты, статуи, рукописные вывески. Все это я вижу, едва продрав глаза, все это я обожаю, а в разлуке чахну. И все это ломают и вывозят на свалку, чтобы солидные люди могли строить свои солидные башни.

– В конце концов и башни станут выглядеть человечными, незадачливыми и ручными. Дайте только срок.

– Пойду биться головой об стенку. Скажете, когда перестать.

– Потом сами будете гадать, что вас в них бесило.

– У меня уже есть Всемирный Торговый Центр.

– И он уже безобидный и без возраста. Кажется заброшенным. И подумайте, могло быть намного хуже.

– В смысле?
– переспросила она.

– Будь вместо двух башен только одна.

– Вы хотите сказать, что они между собой перекликаются. Отблески света играют.

– Одинокая башня была бы намного хуже, согласны?

– Нет, не согласна. Меня не только габариты смущают. Габариты чудовищные. Но башня в двух экземплярах - это как комментарий, как диалог, только я не знаю, что они там говорят.

– Они говорят: "Прекрасный сегодня денек".

– Прогуляйтесь как-нибудь по этим улицам, - сказала она.
– Больные и умирающие люди, которым негде приткнуться, а башни день ото дня плодятся, фантастические громадины с десятками миль полезной площади. Внутри заперты настоящие просторы. Я не преувеличиваю?

– Тут один я преувеличиваю.

– Странное дело, мне кажется, будто я вас знаю.

– Да, странное дело. Мы умудряемся разговаривать о важном, пока вы скачете со своим аппаратиком, вьетесь вьюном, а я стою себе, как дурак и истукан.

– Видите ли, обычно я помалкиваю. Задаю вопрос и позволяю писателю говорить, чтобы немного снять напряжение.

– Пусть идиот мелет, что хочет.

– Можно сказать и так. И слушаю я обычно краем уха, потому что работаю. Я отрешена, я на работе. Как охотничья собака, сторожу дичь.

– А еще все время путешествуете. Гоняетесь за нами.

– Эй, не клюйте подбородком, - сказала она.

– Пересекаете континенты и океаны, чтобы фотографировать заурядные лица, запечатлеть для потомков тысячу лиц, десять тысяч.

– Да, такое вот безумие. Я посвятила всю жизнь красивому жесту. Да, я путешествую. Это значит, что в определенные дни нет ни минуты, когда я не думала бы о террористах. Мы в их власти. В аэропортах я никогда не сажусь у окна - вдруг полетят осколки стекол. Паспорт у меня шведский, это хорошо, пока никто не вспоминает, что нашего премьера якобы убили террористы. Тогда это не очень хорошо. Имена и адреса писателей в моей записной книжке зашифрованы - заранее не предугадаешь, что имя такого-то опасно иметь при себе, что он диссидент, еврей или богохульник. С литературой вообще надо поосторожнее. Ничего связанного с религией с собой не беру, никаких книг с религиозными символами на обложке, никаких изображений оружия или соблазнительных женщин. Это с одной стороны. С другой стороны, в глубине души я знаю, что умру медленной смертью от какой-нибудь страшной болезни, так что можете смело лететь одним рейсом со мной.

Она вставила в аппарат новую пленку. Она не сомневалась, что уже получила то, за чем приехала, но с ней уже раз сто случалось так: думаешь - вот они, желанные кадры, а потом на машинально доснятом хвостике пленки обнаруживаешь кое-что поинтереснее. Ей нравилось продолжать работу даже после мысленного звоночка, после восклицания: "Есть!" Главное - не останавливаться на достигнутом, главное - отправлять в отвал бесспорные удачи, и тогда в самый неожиданный миг вдруг блеснет небесный свет.

– А вы у своих писателей спрашиваете, каково себя чувствовать раскрашенным манекеном?

– Что вы имеете в виду?

– Вы меня разговорили, Брита.

– Люблю все, что живет и движется.

– Вам плевать, что бы я ни говорил.

– Говорите на суахили.

– Занятно - романисты и террористы между собой повязаны. На Западе мы превращаемся в знаменитые портреты, а наши книги тем временем теряют способность влиять и предопределять. Вы у своих писателей не интересуетесь, как они к этому относятся? Много лет назад я думал, что писатель способен что-то изменить хотя бы в культуре. Теперь эту сферу оккупировали ребята с бомбами и автоматами. Они берут штурмом человеческие души - а раньше это делали мы, писатели, пока все поголовно не превратили свое дело в бизнес.