Mao II

Скотт мыл чашки.

Вошел Билл, спросил: - Чем занимаешься?

Скотт, неотрывно глядя в раковину, тер чашку с внутренней стороны губкой.

– Можно подняться к фабрике. День сегодня неплохой.

– Тебе нужно работать, - сказал Скотт.

– Я поработал.

– Еще рано. Вернись в кабинет и поработай еще.

– Сегодня я времени даром не терял.

– Брехня. Ты фотографировался.

– Я потом наверстал. Ну, будет-будет. Позовем женщин и смотаемся к фабрике.

– Иди обратно наверх.

– Неохота.

– Не заводись. Я сегодня не в том настроении.

– Пойдем позовем женщин, - сказал Билл.

– Рано еще. Ты же все утро фотографировался. Вернись наверх и доделай работу.

Скотт подставил губку под струю горячей воды, смывая мыло.

– До темноты еще три часа. С запасом хватит, чтобы дойти туда и вернуться.

– Я же о тебе забочусь. Тебя самого угораздило решить, что ты будешь писать эту книгу бесконечно. А я говорю только то, что от меня требуется.

– Знаешь, кто ты такой?

– Ну да, ну да, ну да, ну да.

– Ну да, ну да, - сказал Билл.

– По-моему, ты по-настоящему и десяти минут не отработал.

– Ну да, ну да.

– Раз так, вернись наверх, сядь за стол и поработай.

– Светлое время суток тратим зазря.

– На самом-то деле все совсем просто.

– Нет, не просто. Сложнее не бывает. Морской узел из всего самого непростого на свете.

С посудой Скотт разделался, но от раковины не отходил, стоял, опустив глаза.

– Да нет, все просто, клянусь. Как дважды два. Давай-ка наверх, за стол, за работу.

– Женщинам бы понравилось.

– Мы с тобой оба знаем: я говорю лишь то, что от меня требуется.

– А может, я вернусь наверх и буду сидеть сложа руки. Как ты узнаешь, работаю я или нет?

– Никак, Билл.

– Может, я там буду сидеть и отрывать марки от двадцатипятидолларового рулона. На каждой - гребаные звезды и полосы.

– Как хочешь, только оставайся у себя. Я хочу, чтобы ты сидел в своей комнате, за столом.

– Я тебе скажу, кто ты такой, - сказал Билл.

Скотт, упорно не оборачиваясь, взял полотенце и вытер руки. Повесил полотенце назад на пластмассовый крючок и стал ждать.

Брита подошла к кабинету Билла. Дверь была распахнута. Брита заглянула внутрь. Помедлив, тихо постучалась, хотя комната явно была пуста. Брита притаилась в ожидании. Потом перешагнула порог, внимательно рассматривая совершенно обыкновенные вещи; словно старалась запомнить все детали, упущенные фотоаппаратом: расположение предметов, принцип расстановки справочников на полках, количество карандашей в банке из-под джема. Словно примечала для потомков, старалась с маниакальной точностью зафиксировать в памяти, что именно лежит у него на столе, чьи лица на фото под стеклом, все те мелочи, которые кажутся нам драгоценным ключом к разгадке человека.

На самом деле Брита заглянула сюда всего лишь за куревом. Отыскав взглядом пачку, скакнула к столу, вытащила одну сигарету. Лестница заскрипела под чьими-то шагами. Брита нашла спички, закурила и, когда в дверях возник Билл, сказала: "Спасибо!", отсалютовав сигаретой.

– Я думал, вы наверняка уже уехали, - сказал он.

– Разве вы не знаете регламента? Мы ждем дотемна. Потом двинемся по проселкам и бездорожью, шарахаясь от указателей, - а то вдруг я догадаюсь, где проезжаем.

– Скотт над этим по нескольку недель думает.

– Его маршрутом ехать вдвое дольше.

– Я бы вам посоветовал проявить такт - похвалить этот хитрый лабиринт.

– Попытаюсь. Ну хорошо, не хочу отрывать вас от работы, увидимся за ранним ужином, если это предусмотрено программой.

Билл убрал со скамьи у окна ворох бумаг, но потом словно бы забыл, что собирался присесть; так и остался стоять, прижав к груди листы.

– Я чего-то наговорил, да?

– В основном о своей работе.

– Изголодался по сочувствию. Я и теперь хочу много чего сказать, а не выходит. Забыл обычный язык - только за обедом невнятно мычу, когда хочу попросить соли.

– Соль вам употреблять вредно.

– Мне шестьдесят три, и это очень больно.

– Я до шестидесяти не доживу. Чувствую, что- то зреет, почти вижу. Медленное, изнуряющее, страшное, затаилось в глубоких недрах тела. Я уже много лет знаю.

– У страха свой эгоизм, правда?

– Я ужас что мелю?
– спросила она.

– Возможно, слегка хвастаетесь.

– А вы что хотите сказать, если все-таки вспомните слова?

– Попросить вас: приезжайте еще разок, когда захотите. Или дайте свой адрес. Или останьтесь и поговорите со мной.

– Мне-то говорить легко. Но в вашем доме разговоры не такое уж простое дело. Мне кажется, здесь все настолько всерьез, что некоторые темы затрагивать опасно. Кроме того, теперь между нами нет фотоаппарата, нет буфера. А это все меняет, согласны? Скотт сказал: "В шесть тридцать".

– Стало быть, в шесть тридцать.

– Он рассказал, как вас нашел.

– В первые тридцать минут я был готов ему голову проломить. Но он быстро втерся в доверие. Самоучкой освоил массу профессий и хитростей. Мы разговариваем и спорим без передышки. Благодаря ему я вижу вещи с разных сторон.

– И Карен.

– Скотт говорит, я ее выдумал. А на самом деле это он ее достал, точно кролика из шляпы. Иногда меня от нее оторопь берет. Ей хватает пяти слов, чтобы напугать меня и тут же очаровать. В том, что касается людей, она жутко умная. Насквозь нас видит. Смотрит телевизор - и заранее знает, кто что скажет. Не только слово в слово произносит - их голосами.

– Она здесь появилась намного позже Скотта?

– Лет этак через пять. Голоса копирует один в один, только диву даешься. Вот какая у нас Карен.

Брита вытянулась в длинной ванне почти во весь рост. Было слышно, как прямо под окном колют дрова. Вокруг клубился пар. Сначала треск вонзаемого в дерево топора, затем тихий стук поленьев об землю. Брита чувствовала, как воровато вползает в ее сердце смутная слабая тоска. Странно, с чего бы? После одной из важнейших съемок последнего времени - и вдруг тоска? Правда, она уже перестала разделять съемки на важные и не очень, почти утеряла интерес к карьере. Какая там карьера, только писатели - отсюда и до самого Китая - горбатятся над своими рукописями. Доход невелик, упоминания в прессе редки. Портреты большинства писателей останутся лежать в столе, другие же появятся лишь в захудалых журналах и справочниках. С маниакальным упорством мотаешься по свету, фотографируя безвестных, непереведенных, неприступных, подозреваемых в политической неблагонадежности, уходящих от погони, поневоле замолкших. И потому, когда писатель ранга Билла соглашается ей позировать, это все равно что верительная грамота, аккредитация высшей категории. Тогда откуда странное ощущение, будто поскользнулась и куда- то сползаешь? Брита подлила в ванну горячей воды. Она знала: он там, под окном, пыхтит, помогает себе пением. Треск - и тихий стук. Соблюдай дистанцию. Он словно на шатком мосту, на грани. Теперь вода идеальная, почти нестерпимо горячая. Почувствовав, как выступает на лице пот, Брита погрузилась глубже. Для того, наверное, фотосессия и обставляется такими церемониями. Пар до потолка. Жар пробирает до костей, отупляет, давит на сердце. Она знала, как он силен, - видно по рукам и пояснице, по плотному, будто у докера, сложению. Она взяла полотенце, промокнула с лица пот; спустя еще некоторое время вылезла из ванны, протерла полотенцем на запотевшем стекле, на уровне глаз, окошечко. Как ей соблюдать дистанцию после того, как съемка закончена? Они работали вместе, и потому теперь ей немножко больно. Билл кидает наколотые дрова в сторону поленницы, прижавшейся под обвисшим тентом к стене дома. "Уведомление о моей смерти". Пока она стояла у окна и смотрела вниз, ей пришлось несколько раз протирать стекло.