Марфа окаянная
Шрифт:
Немецкий и Готский дворы опустели, иностранные купцы свернули Свои дела, решив переждать лихое время в спокойной Европе. На пристанях было непривычно тихо и пусто.
По городу, стыдясь появляться в людных местах, ходили коростыньские уродцы — кто без уха, кто без носа или губы. Их не осуждали за поражение, скорее жалели, бабы пытались всучить милостыню, здоровые мужики стыдливо прятали глаза, сжимали в бессильном гневе кулаки и страшились жестокости московских воев. Страха было больше, нежели гнева.
О разгроме второй судовой рати ещё не ведали. Не было гонца и от главного новгородского войска. Вестей ждали с нетерпением, давно пора было заняться землёй, промыслами, торговлей, строительством. Дел накопилось невпроворот.
При известии о Коростыньском побоище
41
При известии о Коростыньском побоище архиепископ Феофил забеспокоился не на шутку, засуетился и в два дня снарядил Луку Клементьева, небогатого боярина, за опасом к великому московскому князю. — После разгрома новгородского войска на Шелони архиепископ Новгородский Феофил послал к великому князю Ивану III посольство, имевшее целью получить у великого князя разрешение для приезда к нему архиепископа для ведения переговоров о капитуляции Новгорода и решения вопроса о поставлении Феофила в сан митрополитом Московским и всея Руси. Посольство возглавлял житьий человек Лука Клементьев, игравший с этого времени заметную роль в московско-новгородских отношениях и принимавший участие во всех посольствах 1471 — 1478 гг., когда Лука покинул Новгород и вступил в московскую службу. В 1471 г. он успешно выполнил поручение Феофила и привёз ему верительные («опасные») грамоты Ивана III.
— Клементьев-то этот надёжный ли человек? — спросила с беспокойством.
— Нет в пастве моей благочестивее его, — утвердительно кивнул архиепископ.
— Охраны бы ему поболе, — произнесла Григорьева, внимательно глядя, как Феофил складывает в маленький сундучок её деньги и запирает его на замочек, пряча ключ под ризой.
— Хорошо бы, а где взять? — посетовал Феофил. — Весь полк владычный отправил супротив псковитян неразумных.
— Не случилось бы так, чтоб супротив великого князя встали вои-то твои, — покачала Настасья головой. — Не то получится, что одна рука дарит, другая бьёт.
Феофил нахмурился:
— Я строжайше воспретил. Давеча вон ратники лодейные звали слуг моих напасть на воеводу московского, но те не поддались искушению. А напавших наказал Господь, смотреть страшно. — Он помолчал некоторое время. Затем глубоко вздохнул: — Одного желаю я пуще всего. Чтоб не допустил Всевышний сечи убийственной, чтобы разошлись с миром две силы великие. Жить бы нам всем, как прежде, по старине.
— Так ведь и великий князь Иван Васильевич того же нам желал, — сказала Григорьева с досадой. — По старине! По старине-то не выйдет, покуда королю не перестанем кланяться.
— Ты, боярыня, не здесь и не мне это говори, — сердито отозвался Феофил. — Святая София не кланялась латынскому королю. Как-никак на Москву рукополагаться еду, к православному митрополиту Филиппу.
— А на докончании с Казимиром разве владычная печать не стоит? — спросила Григорьева едва ли не с ехидцей.
— Ты к чему это? — растерянно произнёс Феофил.
— Всяко может повернуться, — негромко, почти шёпотом ответила та. — Может, и отступится в этот раз Иван. А в другой раз? Когда в иной раз его ждать — зимою, весной? А уж он придёт, не сумлевайся. Так лучше назад не оглядываться, а заране в милость к нему войти.
Феофил вдруг разгневался, мясистое лицо пошло пятнами. Как смеет эта грешная женщина поучать его, архиепископа Великого Новгорода и Пскова, пенять ему, что печать его стоит на договорной грамоте с Казимиром! Уж не угрожает ли?! Он уже готов был взорваться высокомерной отповедью
богатой боярыне, но взгляд скользнул по сундучку с деньгами, и Феофил заставил себя сдержаться. Сослался на дела и попрощался сухо. Но ещё долго не проходило раздражение, в ушах звучал скрипучий Настасьин голос, как будто читавший его собственные мысли.Настасья Григорьева отослала домой пустой повозок, возвращалась в свой терем неспешно, рассеянно глядела под ноги, думая о своём. Со стороны могло показаться, что просто прогуливается великая боярыня. Три ражих холопа плелись сзади, изнывая от жары и скуки и мечтая о квасе из погреба. Иногда они почти останавливались и, недоумённо переглядываясь, ждали, когда боярыня пойдёт шибче.
Улицы были тихи и безлюдны. Тихо и спокойно тёк Волхов. На Ярославовом дворе толклись горожане, о чём-то спорили, кого-то ругали, так что невнятные их крики слышны были на другой стороне реки. Настасья остановилась совсем и, обернувшись, долго смотрела на тот берег, на пышные сады богатого Славенского конца, на нарядные, радующие глаз терема, разбросанные на Рогатице, на Нутной и Варяжской улицах, на звонницы и купола новгородских храмов. На душе было смутно и грустно, как при прощании. И долго ещё это чувство не проходило, как ни старалась Настасья Ивановна отогнать его от себя.
Она проследовала мимо церкви Сорока мучеников, уже не глядя по сторонам и вернувшись мыслями к делам сегодняшним. Будь она повнимательнее и позорче, могла бы заметить племянницу свою Ольгу с Иваном Борецким, стоящих за церковной оградой рядом с небольшим треснувшим колоколом, который весной ещё сняли со звонницы, чтобы заменить новым, да так и не заменили.
Ваня несколько раз виделся с тринадцатилетней племянницей боярыни Григорьевой. Обычно внутри храма, куда Ольга приходила с няней. Она всегда первая подходила и начинала разговор, всегда недолгий, обрывая его и прячась, как только строгая нянька хваталась её отсутствия. Но сейчас пришла одна, в глазах сияло озорное удовольствие. Ваня тоже был один, он в этот год быстро рос, превращаясь в крепкого широкоплечего подростка и отвоёвывая для себя некоторые вольности. Однажды даже Васятку в церкву сводил.
— Я Акимку вспомнила, — сказала, улыбаясь, Ольга. — Как он щель в заборе проделал. Смотри! — Она вынула из длинного рукава чёрный кованый гвоздь с широкой шляпкой. — Неделю расшатывала, упарилась вконец. Теперь захочу, убегу хоть насовсем.
— Куда же ты убежишь? — удивился Ваня.
— Некуда, — вздохнула Ольга. — В монастырь разве?..
Ваня не знал, что на это ответить. Он догадывался, что ей несладко живётся в тёткином доме, да Ольга и не скрывала этого. Он жалел её. А как, чем помочь? Ваня не знал. Был бы он взрослее, взял бы её к себе, защитил. Как жаль, что ему только четырнадцатый год, что он ещё не посадник, как отец, что в поход не довелось ему ещё сходить, отличиться, завоевать почёт и славу. Он не сомневался, что всё это обязательно будет в его жизни, но потом, может быть не так скоро.
А хорошо бы сейчас! Он слышал от кого-то, что великий князь Московский в его годы уже и в походе был, и женился. Значит, не всегда малый возраст человеку помеха. Ваня понимал, что великий князь не тот, кому можно завидовать, он враг, он вотчины новгородские воюет, и всё же завидовал. Скорей бы отец возвратился с победою, наказал бы гордого князя Ивана Васильевича за самоуправство...
С Ольгою Ване было хорошо. Он с непонятным для себя радостным волнением слушал её переливчатый голос и не хотел, чтобы она уходила.
— А пойдём на Волхов? — вдруг предложил он неожиданно для самого себя, не веря, что Ольга согласится. Но она, поколебавшись мгновение, кивнула:
— Только недолго. А то тётка может скоро вернуться. Покличет меня, а меня и нет! Ой, что тогда будет!..
Видимо, представив гневное удивление боярыни, Ольга рассмеялась. Потом произнесла задумчиво:
— Наверное, плохая я. Грех это — человеку зла желать. Но она ведь не любит меня. Засмеюсь — она злится, а мне ещё веселей от этого. A тебя дома бьют? — Ваня, удивившись такому нелепому вопросу, помотал головой. — Неужели никогда? И за шалости даже?