Марфа окаянная

К утру из горящих посадов и монастырей потянулись в Новгород телеги и обозы, люди и скот. Столбы дыма были видны за много вёрст. И всё ещё продолжали возвращаться в город ополченцы, разбитые при Шелони и плутавшие в страхе по окрестным лесам. Каждого здорового мужчину старались вновь вооружить. Со стен Детинца на городские стены перетаскивали старые пушки. Марфа приказала опустошить два своих амбара близ пристани и раздать хлебный запас семьям тех, кто защищает город. На какое-то время всех объединила одна общая забота, все вновь почувствовали себя свободными новгородцами, независимыми от воли великих князей. Феофил лишь губы кусал от досады и страха, но ни он, ни боярские сторонники примирения с Москвой не владели уже ситуацией в Новгороде Великом.

Ваня за несколько дней настрадался душою больше, чем за всю жизнь свою. Он постоянно думал об отце, пытался представить себе, где находится его заточение, как к нему относятся московские воеводы — с уважением ли, боязнью? Что сказал ему великий князь, какой выкуп потребует за его высвобождение? Как сам Ваня разговаривал бы с великим князем Московским, окажись на месте отца?

Вопросам конца не было, Ваню распирали надежда, и тревога, и любопытство. И не с кем было поделиться своими мыслями. Бабушку Марфу он не решался расспрашивать, она вся каменела при упоминании о сыне, страшась самого худшего. С матерью у Вани никогда почему-то откровенных разговоров не выходило, Капитолина вечно была недовольна чем-то, ворчала, чтоб дал отдохнуть и не приставал, придиралась к слугам, непрестанно, чуть ли не при всех, во весь голос винила в своих бедах Марфу Ивановну. Оставался один Никита. Но с Никитой Ваня до сих пор даже словом не перемолвился, чувствовал, что не прав, что не виноват он в отцовском пленении, стыдился, что ударил Никиту, а подойти первым, извинения попросить духу не хватало. От этого Ваня ещё больше злился на себя и на Никиту тоже. А тот не смотрел на Ваню, весь день занимал себя разной работой, надолго уходил со двора и дотемна помогал обороняющим крепить городские ворота и стены.

Вскоре и Ваня отправился туда, чтобы посмотреть что и как. Заглянул по дороге в церковь Сорока мучеников, но Ольги не было там на этот раз. Зато при выходе столкнулся с Акимкой.

— Я к тебе и бежал! — обрадовался тот, потянул Ваню в сторону от паперти и сказал, оглянувшись по сторонам, в самое ухо: — А я видал того Упадыша, по голосу признал.

— Кого видал? — удивлённо спросил Ваня и вдруг сам вспомнил. — Того, кто лодьи дырявил?

— Ага! Последить за ним надоть. Пошли?

— А куда? Где его найти-то?

— Он на Белой башне, я выследил.

Ваня кивнул, и они быстро зашагали к самой большой и высокой на крепостной стене Софийской стороны оборонительной башне, видной издалека, даже с Великой улицы.

У стены кипела работа. На лебёдке поднимали вверх пушки и ядра в мешках, несколько мужиков тянули крепкий канат. Стучали топоры, варилась смола в большом чугунном чане. Тут же рядом в котле готовилось даровое варево для работников. Все были озабочены, заняты делом, и на ребят никто не обращал внимания.

Ваня с Акимкой стали подниматься по крутой винтовой лестнице на башенный верх. На каждой площадке Ваня подбегал к широким окошкам, откуда всё доступней взгляду становилась ширь новгородских окрестностей, и смотрел на бесконечную низменную равнину, которую пересекали притоки и протоки Волхова, на распаханные поля, на купол нарядного, не сожжённого, как прочие монастыри, храма Петра и Павла на Синичьей горе. «Жалко, Ольга не видит», — подумал он с сожалением и грустью и глубоко вздохнул.

— Тише! — Акимка стоял на верхней ступени лестницы и прикладывал палец к губам. — Тута они.

Ваня поднялся к нему и, высунув голову, огляделся.

На широком верхе башни были установлены пять пушек. Горел зачем-то разведённый посреди дня костёр. Вокруг него стояли три человека и плавили что-то на огне. Время от времени они с тревогой оглядывались по сторонам, и Ваня с Акимкой едва успевали прятаться. Затем Ваня увидел, как один из них отошёл с металлическим ковшом к пушке и влил расплав в её жерло. Ваня вытянул шею, чтобы рассмотреть всё получше, как вдруг чья-то сильная рука схватила его за воротник и подняла вверх.

— Ты что тут делашь?

Отброшенный пинком на твёрдый деревянный настил, Ваня быстро вскочил и обернулся. Перед ним стоял довольно молодой парень с короткой бородой и сверлил его круглыми кабаньими глазками. Акимки нигде видно не было.

Подошли остальные.

— Чей щенок, откудова?

— Соглядатайствовал, — ответил нервным голосом парень, и Ваня узнал по голосу, что это и есть Упадыш, которого выследил Акимка и которого они подслушали недавно на берегу.

— Донесёт, — сказал кто-то. — Надо, чтобы с башни упал, будто башка закружилась.

— Верно, — поддержали остальные. — Ты, Упадыш, пока подержи его, чтобы не шумел, мы окончим скоро.

Ваня попробовал закричать, позвать на помощь, но в лицо ему ткнулась грязная вонючая тряпка, Упадыш повалил его и, заломив руки за спину, стал связывать запястья смоляной верёвкой. Как ни упирался Ваня, тот был сильнее, в поясницу больно упёрлось его костлявое колено. Краем глаза Ваня видел, как суетились злоумышленники, стараясь поскорей вывести из строя новгородские пушки. «Куда ж Акимка подевался? — пронеслось в голове. — Опять в беду с ним попал... Бабушка станет горевать...» Мысли были какие-то отстранённые, приближение гибели осознавалось с трудом, казалось, что всё это не с ним происходит, и, наверно, поэтому не было страха. Всего мучительней, хуже даже верёвки, жгущей кожу, была противная, забившая рот и нос тряпка.

Внезапно послышался глухой удар, Упадыш издал хныкающий звук и повалился рядом с Ваней. Ваня лёг на бок, обернулся назад и увидел Никиту, тот потирал левой ладонью правый кулак, которым ударил сзади по затылку Упадыша. Трое остальных тоже обернулись и, переглянувшись, пошли на Никиту, держа в руках кто тяжёлый железный ковш, кто поленья для кострища, но, сделав шаг, тут же начали отступать, попадали на колени и завопили:

— Помилуйте, не казните! Не ведали, что творили!.. Это всё он виноват!..

Снизу всё поднимались и поднимались люди. Никита развязал Ваню, и тот с отвращением отбросил тряпку прочь. Упадыш заворочался, приходя в сознание. К Ване подбежал Акимка.

— Уф! Хорошо, что успели. Тебя ж и погубить могли!..

— Они с башни хотели скинуть меня, — пожаловался Ваня. — А ты куда убег?

— Как куда? За помощью убег. — Он рассмеялся и хлопнул Ваню по плечу. — Ты же ведь знаешь: за мною не пропадёшь!

Глядя на Акимку, засмеялся и Ваня.

Злоумышленников вязали и тащили вниз на расправу. Те орали благим матом и выли от смертной тоски. Упадыш пытался оправдываться, говоря, что это один богатый боярин подговорил его на грех. Его не слушали. Пять пушек были залиты свинцом и испорчены. Внизу решили не ждать суда, а покончить со злодеями немедля, сбросив с Белой же башни. Те вновь завопили, когда их поволокли вверх.

Акимка остался глядеть на казнь. А Никита повёл Ваню домой, обняв за плечи. Всю дорогу Ваня придумывал, чего бы такое хорошее сказать Никите, но слова не выходили. Но было и без слов хорошо, на душе у обоих стало легче.

Глава одиннадцатая

«Боярский сын Иван Замятня спешил известить государя, бывшего тогда в Яжелбицах, что один передовой отряд его войска решил судьбу Новгорода; что неприятель истреблён, а рать московская цела. Сей вестник вручил Иоанну договорную грамоту новгородцев с Казимиром, найденную в их обозе между другими бумагами, и даже представил ему человека, который писал оную. С какою радостию великий князь слушал весть о победе, с таким негодованием читал сию законопреступную хартию, памятник новгородской измены.

Холмский уже нигде не видал неприятельской рати и мог свободно опустошать сёла до самой Наровы или немецких пределов. Городок Демон сдался Михаилу Верейскому. Тогда великий князь послал опасную грамоту к новгородцам с боярином их, Лукою, соглашаясь вступить с ними в договоры; прибыл в Русу и явил пример строгости: велел отрубить головы знатнейшим пленникам, боярам Димитрию Исакову, Марфину сыну, Василью Селезнёву Губе, Киприяну Арбузьеву и Иеремею Сухощёку, архиепископскому чашнику, ревностным благоприятелям Литвы; Василия Казимера, Матвея Селезнёва и других послал в Коломну, окованных цепями; некоторых в темницы московские; а прочих без всякого наказания отпустил в Новгород, соединяя милосердие с грозою мести, отличая главных, деятельных врагов Москвы от людей слабых, которые служили им только орудием. Решив таким образом участь пленников, он расположился на устье Шелони.

В сей самый день новая победа увенчала оружие великокняжеское в отдалённых пределах Заволочья. Московские воеводы, Образец и Борис Слепой, предводительствуя устюжанами и вятчанами, на берегах Двины сразились с князем Василием Шуйским, верным слугою новгородской свободы. Рать его состояла из двенадцати тысяч двинских и печорских жителей; Иоаннова только из четырёх. Битва продолжалась целый день с великим остервенением. Убив трёх двинских знаменосцев, москвитяне взяли хоругвь новгородскую и к вечеру одолели врага. Князь Шуйский раненый едва мог спастися в лодке, бежал в Колмогоры, оттуда в Новгород; а воеводы Иоанновы, овладев всею Двинскою землёю, привели жителей в подданство Москвы».

Карамзин