Марфа окаянная

— Скорей бы уж... — произнесла она.

Мать в ответ тоже вздохнула и обняла дочь.

— Ничего, — шептала она, гладя Тоню по голове. — Дождёмся, а там и свадьбу справим, и жизнь наладим. Потерпи, милая, скоро уже. Сердце подсказывает...

Глава пятнадцатая

«Иоанн воссел на престол с мыслию оправдать титул великих князей, которые со времён Симеона Гордого именовались государями всея Руси; желал ввести совершенное единовластие, истребить уделы, отнять у князей и граждан права несогласный с оным, но только в удобное время, пристойным образом, без явного нарушения торжественных условий, без насилия дерзкого и опасного, верно и прочно: одним словом, с наблюдением всей свойственной ему осторожности. Новгород изменял России, пристав к Литве; войско его было рассеяно, гражданство в ужасе; великий князь мог бы тогда покорить сию область; но мыслил, что народ, веками приученный к выгодам свободы, не отказался бы вдруг от её прелестных мечтаний; что внутренние бунты и мятежи развлекли бы силы государства Московского, нужные для внешней безопасности; что должно старые навыки ослаблять новыми и стеснять вольность прежде уничтожения оной, дабы граждане, уступая право за правом, ознакомились с чувством своего бессилия, слишком дорого платили за остатки свободы, и наконец, утомлённые страхом будущих утеснений, склонились предпочесть ей мирное спокойствие неограниченной государевой власти. Иоанн простил новгородцев, обогатив казну свою их серебром, утвердив верховную власть княжескую в делах судных и политике; но, так сказать, не спускал глаз с сей народной державы, старался умножать в ней число преданных ему людей, питал несогласие между боярами и народом, являлся в правосудии защитником невинности, делал много добра, обещал более».

Карамзин

«Серебряные деньги у них бывают четырёх родов: московские, новгородские, тверские и псковские. Московская монета не круглая, а продолговатая и до известной степени овального вида, называется она деньгою и имеет различные изображения. У старинных на одной стороне розы, у позднейших — изображение человека, сидящего на лошади; на другой стороне и те и другие имеют надпись. Сто этих денег составляют один венгерский золотой. Алтын — шесть денег, гривна — двадцать, полтина — сто, рубль — двести. Ныне чеканятся новые, отмеченные буквами с той и другой стороны, и четыреста денег стоят рубль.

Тверские имеют с обеих сторон надпись и по стоимости равняются московским.

Новгородские на одной стороне имеют изображение государя, сидящего на троне, и против него — кланяющегося человека; с другой стороны надпись; по стоимости они вдвое превосходят московские. Новгородская гривна стоит четырнадцать, рубль же — двести двадцать две деньги.

Псковские с одной стороны имеют бычью голову в венце, а с другой надпись. Кроме того, у них есть медные монеты, которые называются пулами; шестьдесят пул по стоимости равны московской деньге».

Сигизмунд Герберштейн. Записки о московитских делах

имофей медленно оправлялся от раны. Весь сентябрь он пролежал в новом разбойничьем лежбище, в лесной глуши, и очень удивился, когда Проха сказал ему, что отсюда до Новгорода Великого не более десяти вёрст. Тут была, однако, неказистая, но довольно крепенькая избушка, в которой можно было даже в случае надобности перезимовать, что Фатьяныч, видимо, не раз проделывал.

Проха ходил за Тимофеем старательно и умело, так что однажды тот промолвил, скрывая за усмешкой свою признательность:

— Тебе бы, Проха, бабой родиться. Лучшей няньки не сыскать было бы.

— Ничего, Трифоныч, я и в мужиках ещё похожу с полным своим удовольствием. Эх, кака девка в Новгороде у меня была! Ягодка!

— Чего ж не ушёл в Новгород-то? Сам говоришь, что недалече.

В ответ Проха взглянул на Тимофея с такой укоризной, что тому стало совестно.

— Ну не серчай, пошутковал я.

— Без меня, Трифоныч, кто б тебя напоил, накормил? Ты в беспамятстве-то неделю лежал. Думали, всё, не очухаешься. А на Фатьяныча кака надёжа? Он, как волк, рыщет где-то целыми днями, не до тебя ему.

— Где сейчас-то он?

— Опять к Новгороду пошёл, неймётся ему. И ведь не боится, что поймают, отчаянный.

Тимофей оглянулся по сторонам и сказал вполголоса:

— А не уйти ли нам сейчас с тобою, Проха? Чего судьбы дожидаться? — Он встал на ноги и покачнулся.

— Куды тебе? — махнул Проха рукой. — Не набрал ещё силёнок-то. Повременить нать. Да и шапка твоя у Фатьяныча. Иначе разве оставил бы он нас без присмотра.

Тут только Тимофей вспомнил про шапку и про зашитую государеву дарственную. Он вздохнул и сказал с досадою:

— Жаль шапку. Однако жизнь дороже стоит. Бежать нам надо, Проха. Пропадём иначе.

— С недельку выждем, — ответил холоп, — а там как Бог даст. Я бы с охоткой ушёл, да за тебя боюсь, слаб ты ещё, спешки не осилишь.

К вечеру пришёл Фатьяныч и, будто читая их мысли, объявил:

— Ну, сотник, готовься. Через неделю на Москву отправимся. Одно дельце у меня здесь осталось, старинное. Не один год его ждал...

— Бумага у тебя? — спросил Тимофей.

— А то как же! — отозвался Фатьяныч. — Эх, сотник, мы с тобой погуляем ещё, медку попьём от души. Ты только ладь со мной, иного не требую, и тогда сам в достатке будешь.

Тимофей внимательно посмотрел на него:

— Не пойму никак, почему не бросил ты меня или не убил. Грамоту взял, чего ещё надо? Один бы и отправился.

— Да что я, злодей какой? — Фатьяныч искренне изумился, как будто никогда не приходилось ему лишать людей жизни. — Пожалел, понравился ты мне. А потом, куда ж я пойду без тебя, дурья башка! Кто ж мне поверит, что я сотник великокняжеский, кто подтвердит? По роже одной подмену признают — и в железы. А я в темницу не хочу, пожил без солнышка, хватит.

Тимофей кивнул. Это уже больше было похоже на правду.

— Ты думаешь, мне деревня твоя нужна в пользование? — продолжал Фатьяныч, не боясь откровенничать с Тимофеем. — Да я с десяток деревенек таких купить могу, деньги водятся, слава Богу. Только скучно мне стало мотаться туда-сюда, осесть хочу на старости лет в спокойном месте. И не хозяином деревни твоей, а приказчиком. Им меня и представишь перед людями-то. И тебе выгодней, и мне спокойней.

— А не опасаешься, что выдам тебя? — прищурился Тимофей.

— Нет, не боюсь, — засмеялся Фатьяныч. — Не такой ты человек, чтобы за добро злом платить. Совестливый ты, от слова своего не отступишься, крест не зря я тебе целовать давал.

Тимофей плохо помнил, что целовал крест, но поверил, что так оно и было, когда он находился в бредовой горячке. Он кивнул и произнёс:

— Ладно, будь по-твоему. Тебя я выдавать не стану. Только лихое занятие своё ты оставить должон.

— Эго как водится, — удовлетворённо согласился Фатьяныч. — Церковку построю, все грехи отмолю.

— Проха с нами пойдёт.

— А что ж, пущай, парень он хороший, люб мне. — Проха при этих словах вытаращил глаза.

— Так через неделю, говоришь?

— Через неделю, сотник. Не могу раньше. Рад бы, да не могу, ты уж потерпи чуток.

На следующее утро Фатьяныч опять ушёл, и на этот раз отсутствовал дольше обычного. Тимофею это было на пользу, он быстро поправлялся, руки его уже свободно двигались, ладони обретали прежнюю крепость. Правда, от перемены погоды ломило к ночи изуродованную стрелой и огнём спину, и от этой нудной ломоты, понимал он, не избавиться до конца дней. Всё чаще сеял холодный октябрьский дождь. Тимофей думал с тоской, что Анисья с дочерьми уже не чают дождаться его домой. Небось и свечки за упокой его души в церкви зажигают. От этих мыслей долго не удавалось заснуть, утром он поднимался злой и разбитый.

Фатьяныч объявился на пятый день. Кафтан его был порван и перепачкан в саже, борода опалена, красные от бессонницы глаза сверкали, как у безумного. Он вышел из чащи совершенно бесшумно, и Проха, внезапно увидев его, вздрогнул и попятился, часто крестясь.

— Что, за лешака принял меня? — хрипло захохотал разбойник. — На-ка, пособи мне. — Он снял с плеча увесистый мешок, в котором что-то глухо звякнуло. — В избу оттащи. Эй, сотник, ночью двинемся, ты как, готовый? — Он посмотрел на Тимофея и, не дожидаясь ответа, зачерпнул ковшом кашу из котла и принялся жадно жевать.