Марфа окаянная

— Двинка, домой! — велел он ей.

Овчарка заскулила, переводя взгляд с Никиты на Ваню.

— Домой! — повторил Никита более ласково. — Понимать должна, что никто, кроме тебя, весточку Марфе Ивановне не доставит. Выручай, милая.

Двинка внимательно слушала, склонив набок голову и завиляв хвостом при знакомом слове «Марфа». Затем быстро, не оглядываясь, побежала и скрылась в лесу.

— Вот и ладно, — вздохнул Никита.

К нему шагнул Тимофей:

— Что делать мыслишь, Никита Захаров? Так, что ль, зовут тебя?

Никита вопросительно поглядел на него:

— С умыслом любопытствуешь али как?

— Тебе, чую, в кажном встречном злой умысел чудится ноне. Оно и понятно.

— Ты к чему ведёшь?

— Помочь хочу. Как уразумел я, ищут боярина молодого. — Он кивнул на Ваню. — Наши, московские ищут. А на Москву айда со мной? Там-то навряд искать станут.

Никита хмуро и недоверчиво слушал москвича. Чем-то он нравился ему, но доверять незнакомому человеку было слишком безрассудно.

— Помочь хочешь? А с чего вдруг желанье такое?

— Грех ты с моей души снял. Я ведь Фатьяныча убить мог. И убил бы, так он поперёк судьбы моей встал. Теперь — камень с души. Да и вижу, что никакие не злодеи вы...

Никита оглянулся на Ваню. Рядом с ним стоял Проха. Он перемолвился с Ваней несколькими словами, отошёл в сторону и принялся ножом, который уронил Фатьяныч, рыть под берёзой ямку для Волчика.

Никита подумал, какой трудный путь предстоит им с Ваней проделать, чтобы добраться до Соловецкого монастыря, где, по предположению Марфы Ивановны, им не должны отказать в убежище. Нужно было пройти через новгородские вотчины, повоёванные москвичами, и кто знает, не ищут ли их уже и там. К тому ж зима на носу, в Обонежье небось уже первый снежок выпал. Вынесет ли Ваня, не привыкший к лишениям, стужу, метель, голод?..

— А не боишься, что ежели нас поймают, то и тебя не пощадят?

— Оно боязно, конечно, — просто ответил Тимофей. — Да сердцу своему верю. Горестей столько выпало мне за короткий срок, что новых Господь не допустит.

Никита задумался. Он вспомнил кровельщика Захара Петрова, также отбывшего на Москву. Спрятаться там есть где.

— Перезимуете, а там куда хошь ступай, — прибавил Тимофей, будто угадав тревожные опасения Никиты.

И тот кивнул, соглашаясь.

Волчика закопали. Фатьянов не объявлялся боле, и о нём старались не думать. После полудня все четверо двинулись в путь. И версты не прошли, как Проха спохватился:

— А грамотка-то твоя, Трифоныч!

Он бросился назад, заставив Тимофея поволноваться в ожидании. Но ничего не случилось, Проха вернулся, неся костяной ларец с узорами, в котором лежала жалованная грамота великого князя Московского, и передал Тимофею. Немного помявшись, он добавил с сожалением:

— Из добра-то в мешке, може, взять чего следовало для нужд наших?.. Жалко, если пропадёт...

— Да что ты, Проха! — покачал тот головой. — Разве чужое добро осчастливит!.. Кажная вещица бедой отзовётся.

Проха сконфуженно умолк, а пройдя ещё версту, незаметно вытащил из-за пазухи серебряный кубок и отбросил его в сторону.

Ваня ехал в седле и клевал носом. Тимофей и Никита мало-помалу разговорились, коротая путь. Каждый из них догадывался, что в Шелонском сражении они могли сойтись друг с другом и рубиться насмерть. Но ни тот ни другой не захотел высказать эту догадку вслух.

Они были уже очень далеко, когда на опустевшую поляну вышел Лёвка Фатьянов. Он безо всякой надежды заглянул в избу и чуть не вскрикнул от радости, увидев свой мешок, в котором только ларца с грамотой да кубка немецкого и недоставало. Бумага была уже ему без пользы, он лишь горько пожалел о том, что провозился столько времени с раненым московским сотником, вместо того чтобы добить его так же, как добил своих товарищей-разбойников, которых не добили татары. «Кубок Проха небось спёр! — ругнулся он про себя. — Тоже надо было шею его цыплячью свернуть!..»

Он кое-как завязал мешок изуродованными руками, взвалил его на спину и пошёл перепрятывать своё добро, боясь, что за ним вернутся. Стало уже совсем темно. Благоразумней было бы заночевать в избушке, крепко закрывшись изнутри. Но ждать Лёвка не захотел. Новое тайное место было уже им присмотрено.

Путь его лежал через большое болото. Он днём уже попробовал его перейти, запомнил твёрдые кочки и порадовался, что никто, кроме него, не рискнёт полезть через топь.

В сгущающейся тьме он вдруг поставил ногу не туда и ухнул по пояс в холодную болотную жижу. Он сбросил с плеч тяжёлый мешок, и тот начал медленно погружаться в болото. Лёвка попробовал приподнять его, но сам завяз уже по грудь. Попробовал дотянуться до ближайшей кочки и не смог. Из глубины начали подниматься чёрные пузыри и лопаться на поверхности с тошнотворной вонью. Он стал задыхаться, дёрнулся всем телом, и едкая болотная вода обожгла порванное ухо. Лёвка хотел закричать, но и этого уже не успел. С глухим бульканьем его голова ушла под воду. Наступила мёртвая тишина.

Пару дней спустя Васятка вышел на крыльцо боярского терема. Ему было скучно и тоскливо. Никто не обращал внимания на него, даже Олёна. Отец, правда, пытался с ним шутить, но это у него выходило плохо и не смешно. Васятке рядом с Фёдором почему-то становилось страшно, казалось, что он вот-вот перестанет улыбаться и наорёт на него.

Пропал Ваня. Волчик убежал. Даже Двинка ушла вместе с Никитой. С кем же играть ему теперь?

Вдруг он услышал за воротами знакомый лай.

— Двинка вернулась! — закричал Васятка. — Впустите её скорее!

На шум вышел дворецкий и пошёл открывать ворота.

Выглянула из людской Настя, ахнула и побежала за Марфой Ивановной.

Двинка вбежала во двор, не переставая лаять. Лапы её были сбиты, под когтями запеклась кровь, она прихрамывала.

Взволнованная Марфа Ивановна сошла с крыльца к собаке. Та замолчала и выжидательно смотрела на хозяйку. Марфа ощупала её, сняла ошейник и нашла перстень, который давала Никите. Лицо её просветлело, она широко осенила себя крестом.

— Слава тебе, Господи! Жив Ванечка мой!.. — Она обняла подбежавшую Олёну. Рядом счастливо улыбалась Настя. — Жив! Не заполучит его великий князь ни за что на свете! И Новгород Великий жив ещё! Слушайте!

По всему городу стучали топоры, пели пилы. Новгород отстраивался после пожара. По Волхову плыли учаны с товарами, купцы торопились запастись ими до зимы. С ближайшей к терему Борецких волховской пристани ветер вдруг донёс обрывок песни лодейных артельщиков:

Господарь Великий Новгород, Ты потешь, порадуй душеньку, А не винами заморскими, А заветною да вольницей...

Эпилог

аня с Никитой благополучно перезимовали сначала в Москве у Тимофея, а затем в деревеньке его Замытье под Коломной. Тимофей выдал их за родственников-погорельцев и даже Анисье не открыл всю правду, что за люди пришли с ним с Новгородской земли. Та была так безмерно счастлива, что, если и заподозрила недоговор, он не встревожил её. Ваня с Никитой ей пришлись по душе, и она даже втайне подумала, что неплохо было бы отдать за Никиту старшую дочь. Вместо этого к декабрю сыграли свадьбу младшей дочери Тони с Прохой, бывшим новгородским холопом, а ныне Тимофеевым приказчиком в Замытье. Сам Данило Дмитриевич Холмский был на свадьбе посажёным отцом, подарив молодым десять рублей. Но к этому времени Никита с Ваней уже ушли из Москвы. Перед уходом Никита видел Захара с Акимкой, которые трудились на разборке старого собора в кремле, но подойти поостерёгся.