Марфа-посадница

Так и есть! Пото она и разоболокалась мешкотно. Вот бы на кого не подумать!

— Кто? — спросила-приказала. («Оженить нать, пока не поздно!») — Ди-ми-и-трий… — в рыданиях выдавила девка.

— Кто? Какой?!

— Митрий Исаковиць, — повторила та совсем тихо и затряслась мелко.

Марфа отправилась к полку. Справившись с сердцем, черпнула холодной воды, обтерла лицо. Вот беда, так беда! Дмитрий… Короб (вспомнила свата). Капа знает ли? Срам!.. Выдохнула, наконец:

— На Двину пошлю, нынце ж!

Девка завыла протяжно, подползла, охватив, стала целовать ноги:

— Смилуйся, Марфа Ивановна, родненькая, золотая, государыня светлая!

— Пусти! («Так же, поди, Дмитрию ноги целовала!») Ладно, не скули, в Березовец пошлю, любо в Кострицу — будешь тамо белье ткать, портна!

Девка замолкла. Всю ее колотила дрожь. Немое трепещущее горе ледышкой, а в уме: все ж таки не на Двину, все ж таки Дмитрий Исакович может приехать…

— На, ополоснись холодянкой, да бери веник! — строго приказала Марфа.

Домывалась не спеша, но уже не было безмысленного покоя и банной неги. Про себя последними словами ругала то девку, то Дмитрия, то Капитолину — тоже жена! Не столь намылась, сколь расстроилась вконец.

Пиша, увидя непривычно злое после бани красное лицо госпожи, не сразу и в толк взяла, услышав приказ про Опросинью. Чем не угодила? Да чтоб за малый грех какой посылать — того за Марфой Ивановной не водилось! Али что другое? Приглядевшись к девке, когда увела к себе, начала догадываться.

Выспросила.

— Непраздна я! — повинилась Опросинья. — От Митрия Исаковиця… — И съежилась, увидя, как построжело лицо у Олимпиады Тимофеевны.

— Ты, глупая, молци о том! — сорвавшимся голосом прикрикнула та на девку.

— Не смей никому сказать! И я о том не слыхала, помни! И помолись Богородице, что в Кострицу посылают, не куды дальше! Сиди пока тут, у меня, замкну я тебя для верности. Хошь, повались, отдохни пока…

И Пиша неожиданно всхлипнула.

Марфа все не могла прийти в себя. Утирала лицо тонким домашним полотном. По полотну вспоминала Демида. Пущай и примет девку! Накажу, чтоб языки-то не чесали больше. Нать было на Двину послать! Ну уж, слова не переменю…

Сердце сильно билось, и лицо все вновь и вновь становилось влажным.

Обед прошел молча. Дмитрий отсутствовал. Федор осекся, взглянув на мать. Олена, та попробовала было рассмеяться, — не знала после, как и усидеть за столом. Оба видели, что мать закипает, и терялись в догадках.

Гроза, отравившая и дичь, и пироги с севрюгой, и хрусткие иноземные сладости, так и не разразилась. Обед окончился в тяжелом молчании. Только уходя, Марфа жестко бросила:

— Дмитрия, — приедет, — ко мне!

Брат с сестрой удивленно переглянулись, Федор вопросительно, Олена сделала круглые глаза: не знаю, мол, ничего! Оба вместе поглядели на золовку. Но Капа только надменно повела плечами да вздернула нос — ваши дела, сами и разбирайте! Федор лишь по уходе матери вспомнил, что он взрослый мужик, женат, ожидает первенца, и насупился. Пошел строжить слуг, сердце срывать.

Дмитрий приехал от плотничан взбудораженный, горячий — эдакое дело начинало поворачиваться в руках! Весь Новгород — шутка! В плечах словно силы прибыло. Прошел к матери с одной мыслью давишней, о деньгах.

Марфа сидела, откинувшись в резном кресле, с лицом как осенняя ночь, так что Дмитрий осекся было.

— Сказывай преже, с чем пришел! — приказала она сыну. Помедлив, указала на лавку:

— Садись! — Все же мужик, не парень, на ногах держать не след.

Выслушала молча, не прерывая. Долго молчала потом, все так же мрачно глядя на старшего сына. Сказала, наконец, тяжело, глухо:

— Опросинью я в Кострицу отправляю. До ночи увезут. Хорош!

Дмитрий вскочил бешено:

— Где она?!

И — уперся взглядом в мрачные глаза матери. Тишина повисла, как топор. Сын первый отвел глаза, отступил, передернул плечами:

— Быль молодцу не укор!

— Не укор?! Седь-ко! — почти крикнула Марфа.

— Мамо…

— Цто, мамо? Да, я мать! А ты кто? Борецкой али из этих, что кудрями трясут? Жона не полюби? Куда преже смотрел? Не неволила! Сын ростет! Не укор… А Яков узнает? Кто старейший посадник в Неревском конци, тесть твой али ты?! Знашь, что она тяжела от тя? Капитолине подаришь? Али на дворе держать, чтобы кажный кивал? Сидел бы тогда с бабами, подчищал им…

Уж коли с Москвой затеял, дак о своем личном полно думать! За власть люди головы кладут. Я, баба, и то ни разу постель свою не закастила. Тьпфу! Марфа задохнулась и долго не могла отдышаться. Дмитрий сидел, глядя в пол.

— Капа-то знат? Догадалась, поди?! — спросила она спокойнее. Дмитрий пожал плечами, поднял глаза и вновь утупил долу. — Дак что тебе дорого, власть али похоть женская, то и выбирай! Ведал бы отец покойник… Дура я, что замуж тогды не вышла за пана Ондрюшка! Только вас ради… — Голос у нее зазвенел и пресекся.

— Мамо!

Оба замолкли и так и сидели, мать и сын, друг против друга, не глядя один на другого.

Погодя Дмитрий все ж таки спросил угрюмо:

— Где она?

— Сидит у Пиши, замкнута, — устало отозвалась Борецкая. — Хоцешь, сходи, простись. А мой тебе совет: и не прощайсе, не нать.

— Хорошо, мамо.

— А про деньги знаю. Киприян Арзубьев давеча то же самое говорил. Без денег не знают, кто им люб, — Москва, Литва ли. Тысячу, говоришь? Много!

Ладно, поговорю с Пименом. Окроме владычной казны, такие деньги взять негде.

— Да, мать, — вспомнил было, уходя, Дмитрий, — твой-то Зосима у Ивана Лукинича был и у Глуховых тоже. Давеча запамятовал тебе передать!

— Ладно, моя печаль. Спасибо, что сказал.

Отпустив сына, Борецкая на минуту утомленно прикрыла глаза. Ей еще предстоял трудный разговор с Пименом. Нахвастала детями, накликала беду…

А и в делах не лад: славляне ждут да выжидают, в плотниках неспокойно.

Опять новое чудо: в Евфимьевом монастыре от иконы Богородицы слезы текли.

Не Захарья там чудеса творит? Али игумен Онтоновской?