Маринисты

Я невольно опустил взгляд.

– Так про что это я? Ах, да. Собственно, и рассказывать нечего. Жил он довольно замкнуто. Но, как бы вам объяснить… Это было другое, то, что не вызывало раздражения. Его лицо всегда улыбалось. Может быть, поэтому его образ жизни так мало интересовал окружающих. Скажу вам, улыбка очень дорого стоит. И очень многое может покрыть. Итак, я отвлекся. Перейду к главному. Главное – это тайна его смерти. Умер внезапно. Прямо у себя в мастерской. За работой. Как знать, возможно, лучшей смерти художнику не пожелаешь. Однако… Я лично делал вскрытие. Отравление грибами. Но… От грибов, если вы знаете, теперь умирают, многие.

– При чем тут Марина?

Бережнов кашлянул в кулак. И отвел взгляд.

– Дело в том, что незадолго до своей смерти он привел ее в свой дом…

– В усадьбу? – воскликнул я.

Бережнов отрицательно покачал головой.

– Что вы! Усадьба – это старые развалины. А дом Самойлова… Этот дом он построил сам, собственными руками. Прекрасный дом. Дом, где вы сейчас живете с Мариной, – выдохнул он и перевел дух, словно свалил тяжесть со своих плеч.

Я вскочил с места.

– Как! Что вы сказали! Вы… Вы утверждаете, что я живу в доме Самойлова!

Бережнов молчал.

– О Боже! – я прошелся взад-вперед по комнате.

– Но почему, почему она мне ничего не сказала? – я резко остановился. – Скажите, как скоро после его смерти появился я?

– Скоро, – вздохнул Бережнов.

Я невольно стиснул кулаки.

– Но почему, почему, Док?

Он вплотную приблизился ко мне и слегка пожал мою руку.

– Успокойтесь, Тим. Я вас прошу. Вы же не знаете… Это всего лишь сплетни… А вот я… Я лично верю Марине. Она всегда отрицала любовную связь между ними.

Я криво усмехнулся.

– Между взрослым мужчиной и взрослой женщиной?

– Вот и вы судите, как обыватель. Поверьте, между взрослым мужчиной и взрослой женщиной могут быть и другие узы, связывающие их. Вы лучше все спросите у Марины. Идите к ней, ради Бога!

– Вы мне все рассказали, Бережнов?

Он молча опустил глаза.

– Вы мне опять лжете! Где она! Зачем она туда ходит! – я был не на шутку взбешен, и готов вот-вот ринуться с кулаками на доктора.

Он сделал несколько шагов назад.

– Я не могу… Если вы будете в таком тоне разговаривать со мной, поверьте, вы от меня ничего большего не добьетесь! Спросите лучше у первой встречной старушки.

Я перевел дух.

– Фу! – и вытер пот, стекающий градом со лба. – Извините, Бережнов. Я сейчас успокоюсь, – и я распахнул окно. И с жадностью вдохнул свежий вечерний воздух. И вздрогнул. Мне показалось, что послышался шорох в кустах сирени. Я прислушался. Но было тихо.

– Черт побери! Скоро я стану вздрагивать от каждого звука. И я вновь бухнулся в кресло. – У вас есть что-нибудь выпить, Док?

– Как всегда – исключительно коньяк.

Я с удовольствием выпил сразу две рюмки. Мне стало теплее. И мысли постепенно стали приходить в порядок.

– Рассказывайте, Бережнов.

– Самойлов… Он дарил свои работы, свои прекрасные работы с морем, чайками, белым парусом… Дарил людям. Просто так, безвозмездно. Так, от души, от сердца. У него прекрасное было сердце. Но он всегда знал, что главная его работа еще впереди. Вы художник, вы понимаете, работа, которая станет смыслом жизни, которой можно посвятить жизнь. Он писал ее. Долго писал. Никому не доказывая, никому не рассказывая о ней. Но все-все об этом знали. Понимаете, простые крестьяне, обычные трудяги, никогда ничего не спрашивали. Поверьте, они тоже понимали. Они безгранично верили Самойлову. Если он взялся за дело – обязательно сделает. И они ждали. Ждали все. Ждали, как какое-то чудо…

– Где это чудо? – мои глаза заблестели.

– Чудо не состоялось, – и он развел руками. И виновато улыбнулся. Словно, сам был в этом повинен.

– Но почему? – нетерпеливо выкрикнул я.

– Работа исчезла. Вот так. Когда он умер, картины уже не было на месте.

– Но, возможно, ее не было вообще! Ведь абсолютно никто ее не видел!

– Вы меня не поняли, Тим. Ее, действительно, никто не видел, но… Мы это знали, Тим. Это было очень заметно по Самойлову. И потом… Все-таки существует один единственный свидетель…

Я с любопытством смотрел на доктора.

– Это Слон. Но, увы, – Бережнов развел своими маленькими ладошками. – Он бессилен описать эту картину. Самойлов допускал к себе в мастерскую только Слона. Может быть, потому, что Слон не мог ничего рассказать. Он мог только видеть прекрасное и воспринимать его в рамках своего сердца, сердца, не доступного никому. Художник за это и любил немого и мог ему довериться. Когда Самойлов умер, а картина исчезла, Слон… Боже, как он тяжело это переживал! Он рыдал бесшумно, но как он рыдал! После этого он, кажется, еще больше помешался. Ведь только он видел вершину творчества Самойлова, его главную в жизни работу.

– Но Слон… Слон любит Марину! Значит он понимает, что она невиновна!

Бережнов кивнул.

– Вот именно. Вот именно, Тим. Об этом же подумал и я. Если бы Слон хоть на миг усомнился в ее невиновности, он бы никогда этого не простил. Потому что он не меньше, как знать, возможно, и больше любил Самойлова. Поэтому и вы… Вы не должны делать поспешных выводов. Вы должны верить человеку, которого любите.

Мы помолчали. Я встал, собираясь уйти. И вдруг опомнился. Вдруг вспомнил основную цель своего прихода.

– Скажите, Бережнов, а эти развалины.. Эти вечерние прогулки Марины – тоже сказки ваших добродушных старушек?

– В этом случае я вам отвечу вопросом на вопрос. Вот вы бы поверили, рассказам о том, что она каждую ночь бегает в пустую мрачную заброшенную заросшую густой зеленью усадьбу? Бегает, чтобы поговорить с духом умершего художника. Или, чтобы попросить у него прощения за содеянный грех? Или бегает с тайной радостью на место своего преступления. Ну, как?

Я встряхнул головой. Словно после тяжелого сна.

– Фу, чушь какая-то!

Бережнов улыбнулся своими крупными зубами.

– И Слава Богу!

– И все-таки, мне любопытно взглянуть на эту усадьбу.

– Вы по-прежнему не доверяете Марине. Оказывается я прав. Узнать, кого мы любим по-настоящему, можно узнать только в конце жизни, многое пережив.

Я отрицательно покачал головой.

– Нет, Бережнов. Вы ошибаетесь. Просто хочу посмотреть на место, где творил мой коллега, к которому я, как ни странно, в течение одного часа стал питать огромную симпатию. Видимо, на меня так действует каждое ваше слово.