Маринисты
Шрифт:
Бережнов подробно описал, как мне туда добраться.
Через некоторое время я уже приближался к старой усадьбе. Доктор был прав, едва спустившись с пригорка, я окунулся с головой в огромные густые заросли. Я пробивал их с трудом руками. Травы царапали мое лицо, крапива въедалась в мою кожу, ноги утопали в вязкой слизи. Словно сама природа не допускала меня к цели. Но я уже видел старый пошарпанный дом, еще сохранивший свою красоту, поражающий своими тяжелыми колоннами, своей величественной осанкой и своей тайной. Дом, в котором из поколения в поколение радовались, любили, плакали и страдали. Где временами бушевали страсти и временами царствовал докой. Дом, в котором Самойлов писал главную работу своей жизни. Дом, в котором он принял свою трагическую смерть. Это была моя
Я не знаю, сколько времени я пролежал без сознания. И едва очнувшись, увидел огромную, ярко желтую луну. Она так низко свисала надо мной, что мне на миг показалось, что она вот-вот может сорваться. Было очень тихо, только изредка слышался шум волн и где-то кричала ночная птица. Я с трудом поднялся. Усадьба казалась совсем новой. Белые стены в освещении золотистого света луны Она вовсе не утратила свой былой блеск. Напротив, в ней словно продолжалась своя жизнь, и я уже видел эту жизнь. При тусклых свечах, наполненной нежной грустной мелодией рояля. Я слышал уже шорох шелка и звон фарфоровой посуды…
Я встряхнул головой. И поморщился от боли. Голова страшно гудела. И я, собрав все свои силы, шатаясь и спотыкаясь, стал вновь пробираться сквозь густые заросли, но уже в обратную сторону. Прочь от этого загадочного места…
– Тим, Тим, Тим, – она шептала сквозь слезы. Она целовала мое исцарапанное до крови лицо, мои вздувшиеся волдыри на коже. Тим, Тим, я так за тебя боялась.
Я слабо освободился из ее объятий. Упал на диван и прикрыл глаза.
– Что случилось, Тим? Ну, ответь же мне! Пожалуйста, Тим! Что случилось? Если бы я это знал…
– Если бы я это знал, Марина. Но… Но в общих словах, я искал тебя, – устало ответил я, так же не открывая глаз.
– Искал? Меня? Где? Где я могу еще быть, как не у моря? Я купалась, как всегда, Тим. А когда пришла – увидела твои вещи. Боже, я не знала, что делать, куда ты пропал, Тим?
– Я искал тебя, – я наконец открыл глаза и в упор на нее посмотрел. Она на корточках сидела возле меня и гладила мои руки. – и искал тебя в старой усадьбе.
– Усадьбе??? – с ужасом воскликнула она. И резко встала.
– О Боже!
И тут я заметил Немого. Он как всегда, робко сидел на стуле. И преданно смотрел на Марину.
– Значит тебе все рассказали, – тихо пробормотала она. – Тим, когда слухи прилипают, их трудно отмыть.
– Я знаю, Марина. Вот поэтому, ты и должна была сама мне все рассказать. Ты должна была верить человеку, которого любишь. Ты меня любишь, Марина?
Она повернулась ко мне. И ее лицо было мокрым от слез.
– Почему ты это спрашиваешь? Зачем? Если это и так ясно.
Слон опустил голову. И тяжело вздохнул. Она подскочила к нему. И крепко пожала его толстую руку.
– И тебя я, конечно, люблю, Слон. Мой славный, добрый Слон. Мой верный дружище.
– А когда-то ты еще любила Самойлова.
Марина вздрогнула. А Слон закрыл лицо руками. Я вплотную приблизился к немому и оторвал его руки от лица.
– Скажи, Слон, он правда писал эту картину?
Слон поднял на меня полные слез глаза и закивал в ответ.
– И эта картина была прекрасна?
Слон беззвучно заплакал.
– Что там было нарисовано, Слон?
Слон попытался жестами что-то изобразить, но безнадежно махну рукой. Видимо, не один я его об этом спрашивал.
– Это трудно передать, да, Слон?
Он кивнул.
– Даже словами?
И он вновь кивнул. А я обратился к Марине.
– Марина, но ты… Неужели тебе он так и не показал эту картину?
Марина вздохнула.
– Я его даже об этом и не просила. Я знала. Если он захочет… Он сам должен был этого захотеть.
– Кем он был в твоей жизни, Марина? – этот вопрос я буквально выдавил из себя.
Она посмотрела на мой растерянный вид и улыбнулась.
– Всем, всем, всем. И отцом, и братом, и защитником, и душеспасителем…
– И любовником, – уже твердо сказал я. И схватил ее за руку. Она вырвалась. И ее
вызывающий взгляд злобно бегал по моему лицу, фигуре.– Как ты посмел, Тим! И ты… Ты оказывается тоже, как они.. Ты обидел, меня. Кто угодно. Но Самойлов… Он был для меня всем. Если хочешь – даже Богом! Он дал мне крышу над головой, за короткое время он научил меня любить жизнь и понимать мир. Он научил меня чести и научил ненавидеть бесчестье. Он был лучше всех нас! Он был так талантлив и никогда не кичился этим! Он отличался от этих городских снобов, которые заезжают сюда в поисках экзотики! Он мог возвыситься над всем миром. Но он предпочитал жить здесь, и видеть здесь мир возвышению, таким, который он придумывал сам. И зачем так все опускать, Тим! И зачем самому опускаться до жалких сплетен, до бездарных фантазий. Ведь это самое простое, что может придти в голову. Любому обывателю! Почему и ты, Тим… Почему и твой уровень мыслей оказался таким ничтожным! Неужели я в тебе ошиблась…
– Марина, – я не дал ей договорить. И слегка зажал рот ладонью. – Перестань, Марина. Ты слишком все романтизируешь. Ты видишь жизнь в одних красках. А краски бывают разные. И черный цвет чаще всего пускается в ход. И все-таки… Я был не прав. Конечно, не прав. Если хочешь, и никогда тебя ни о чем не спрошу больше.
– Хочу. Это будет самым правильным. И лучше для нас двоих. И если ты мне веришь – слова необязательны. А если не веришь – лучше уходи, – и она указала на дверь.
Но я не обратил внимания на ее жест. Я погладил ее длинные волосы, еще влажные от морской воды. И уже хотел было спросить, зачем она купается в такую неспокойную погоду, но вовремя спохватился. Помня, что лишние слова могут все погубить. Мне этого никак не хотелось. И тайна этой женщины только разжигала мою любовь к ней.
– Давай мириться, Тим? – улыбнулась Марина.
– Давай, – и я крепко пожал ее теплую ладонь.
Слон улыбнулся своими неровными зубами. И направился к выходу, тяжело ступая своими огромными косолапыми лапами по полу.
Но мы его уже не замечали. Мои губы уже утопали в волосах Марины, скользнули по ее лицу, нашли ее губы… А она все крепче и крепче прижималась ко мне, словно хотела уберечься от пришлого и предстоящего зла. Казалось, в нас уже лилась одна кровь. Стучал один пульс. Билось одно сердце. Казалось, ничто на свете нас уже разлучить не в силах. Но мы тогда переоценили свои силы, недооценив силы судьбы…
И все продолжалось по-прежнему. Я уезжал. Марина злилась и не отпускала. Я приезжал. И она мгновенно забывала про все обиды. Я по-прежнему рисовал море, рисовал небо, рисовал чаек, крыльями касающихся прохладной воды. Я по-прежнему рисовал Марину. Отлично зная, что моя главная работа еще впереди. Работа, которой я отдам себя без остатка. И к которой я еще не был готов. Для нее еще нужен был опыт, нужны силы, нужно было еще многое пережить.
Марина была словно создана для того, чтобы ее рисовали. Эта неправильная отточенность линий лица. Эта тайна в раскосых синих-синих глазах. Эта темная прядь густых волос, небрежно падающая на лоб. Этот одухотворенный взгляд. И упрямство, застывшее на больших губах. Я заметил, что она понимает живопись. И это было так естественно, словно она родилась с этим пониманием. Ее лицо менялось в угоду погоде, в угоду капризов моря. Она умело дополняла окружающий мир. Умела слиться с ним, угадать его настроение. Она давала правильные советы мне. И я сопротивлялся им в силу своего упрямства, в силу своей профессиональной гордости. Но в итоге их принимал. Но она поворачивала все так, словно эти идеи исходили от меня. Мне удивительно легко было ее рисовать. И все же… Где-то в глубине души я чувствовал, что я словно не сочиняю этот мир, а срисовываю его. Словно до конца не могу вылить на полотно все свои мысли. Они получались лишь отражением уже когда-то до меня придуманным, кем-то созданным мира. Поэтому я знал, что моя главная работа еще впереди. А это лишь – первые шаги к ней. Шаг за шагом, штрих за штрихом, линия за линией – и я вот-вот подойду к правде. Правде своего, только мною придуманного мира. Мира, который я несомненно открою. И подарю миру.