Мария Антуанетта

Тот шестичасовой переезд из Версаля в Тюильри был триумфальным шествием по сравнению с этим возвращением из Варенна в Париж. Карету осыпают бранными словами, двусмысленностями, каждый желает насладиться позором монархов, силой возвращаемых в столицу. Лучше закрыть окна, задыхаться, потеть, изнывать от жажды в этом котле на колёсах, нежели чувствовать себя объектом издевательских насмешек и поношений, быть непрерывно под оскорбительными взглядами недоброжелателей. Уже на лицах злосчастных путников маски серой пыли, глаза воспалены от недосыпания и дорожной грязи, но опускать на длительное время занавески не разрешено, ибо на каждой станции мэр соседнего местечка или городка считает себя обязанным обратиться к королю с какой–нибудь поучительной речью, заканчивающейся обязательными уверениями, что у короля и умысла не было покинуть Францию.

В такие моменты королева держит себя прекрасно. Когда на одной станции им наконец приносят поесть и они опускают занавески, чтобы утолить свой голод не на глазах у зевак, люди начинают шуметь и требуют, чтобы занавески были подняты. Уже готова Мадам Елизавета уступить, но королева энергично отказывается выполнить требование толпы. Она не обращает внимания на буйные выкрики, и лишь полчаса спустя, когда это её действие не будет выглядеть как исполнение требований, она сама поднимет занавески, выбрасывая куриные косточки, и скажет убеждённо: "Достоинство следует сохранить до конца".

Наконец–то появляется проблеск надежды: вечером в Шалоне привал. Там за каменной триумфальной аркой их ожидают горожане – ирония Истории – за той самой аркой, которая двадцать один год назад была сооружена в честь Марии Антуанетты, когда она в застеклённой карете ехала из Австрии навстречу своему будущему супругу, а на протяжении всего пути народ приветствовал её восторженными криками. На каменном фризе арки высечено: "Perstet aeterna ut amor" (Да будет этот памятник вечен, как наша любовь). Но любовь не так вечна, как хороший мрамор или тесаный камень. Словно сон, вспоминает Мария Антуанетта, что под этой аркой она принимала аристократов в праздничных нарядах, что улицы были украшены лампионами, что толпы людей заполняли их, что фонтаны в её честь били вином. Сейчас ожидает её лишь холодная вежливость, в лучшем случае вежливость сочувствующих. И всё же это благодеяние после откровенной, агрессивной ненависти. Можно выспаться, сменить одежду. Но на следующее утро вновь так враждебно печет солнце, а им надо продолжать свой мучительный путь.

Чем ближе они подъезжают к Парижу, тем недоброжелательнее становится встречающий их народ. Попросит король влажную губку, чтобы смыть с лица пыль и грязь, ему издевательски отвечают: "Если едешь, грязь неизбежна". Поднимается королева после небольшой разминки по ступенькам лесенки кареты, а за спиной слышит шипение женщины, жалящее, словно укус змеи: "Берегись, милая, скоро увидишь другие ступени". Дворянина, который её приветствует, стаскивают с коня, убивают.

Только теперь король и королева начинают понимать, что не один Париж оказался в плену "заблуждений" революции. На всех полях их страны зреют обильные всходы нового; но нет у них, по–видимому, сил глубоко прочувствовать всё это: постепенно усталость делает их полностью невосприимчивыми ко всему окружающему. Обессиленные, сидят они в карете, уже безразличные к своей судьбе. И тут наконец–то, наконец–то подъезжают курьеры и сообщают: три члена Национального собрания едут навстречу, чтобы охранять поезд королевской семьи. Значит, жизнь в безопасности, но не более.

***

Карета останавливается посреди дороги; три депутата: Мобур – роялист, Барнав – адвокат из третьего сословия, Петион – якобинец – идут к королевской семье. Королева сама распахивает дверцу кареты. "Ах, господа, говорит она взволнованно и поспешно подаёт всем троим руку, – проследите за тем, чтобы не случилось несчастья, чтобы люди, которые нас сопровождали, не пострадали, чтобы им была сохранена жизнь". Её безукоризненное чувство такта тотчас же находит правильный тон: не для себя самой должна просить королева защиты, а для тех, кто ей верно служил.

Энергичная манера королевы держать себя с самого начала обезоруживает покровительственно настроенных депутатов: даже Петион, якобинец, в своих записках неохотно признаётся, что взволнованные слова Марии Антуанетты произвели на него сильное впечатление. Он тотчас же требует тишины и предлагает королю: было бы лучше двум посланцам Национального собрания занять места в карете, дабы своим присутствием оградить королевскую семью от всяких опасностей. Мадам же Елизавета и мадам де Турзель могли бы пересесть в другую карету. Но король возражает: немножко потеснившись для депутатов, можно оставить в карете всех прежних седоков. Поспешно определяется порядок размещения людей: Барнав садится между королём и королевой, которая берёт дофина на колени. Петион садится между мадам де Турзель и Мадам Елизаветой, причём между колен мадам де Турзель пристраивается принцесса. Восемь особ вместо шести. Бок о бок, тесно прижатые друг к другу, сидят теперь представители монархии и народа в одной карете. И пожалуй, можно сказать, что никогда королевская семья и депутаты Национального собрания не были так близки друг другу, как в эти часы.

***

То, что происходит сейчас в этой карете, столь же естественно, сколь и неожиданно. Сначала взаимоотношения между пятью членами королевской семьи и двумя представителями Национального собрания напряжены, неприязненны, как между заключёнными и тюремщиками. Обе стороны полны твёрдой решимости сохранить друг перед другом свой престиж. Мария Антуанетта упорно смотрит мимо этих factieux и не разжимает губ именно потому, что охраняется ими, отдана им на милость: они не должны думать, что она, королева, так домогалась их помощи. Депутаты со свой стороны, оставаясь в рамках вежливости, ни в коем случае не желают проявить покорность; следует, следует преподать королю наглядный урок, показать, что члены Национального собрания – свободные и неподкупные люди, что они устроены иначе, чем его раболепствующий придворный сброд. Итак, дистанция, дистанция, дистанция!

В таком настроении якобинец Петион переходит даже в наступление. Он тотчас же хочет проучить гордячку–королеву, вывести её из терпения. Ему хорошо известно, достоверность этих сведений не вызывает сомнений, заявляет он, что королевская семья возле дворца села в обычный фиакр со шведом на козлах по имени… имя шведа… При этом Петион запинается и, как бы пытаясь вспомнить имя, обращается за помощью к королеве. Удар отравленным кинжалом спрашивать у королевы в присутствии супруга имя её возлюбленного. Но Мария Антуанетта энергично парирует удар: "Не в моих привычках запоминать имена моих конюхов". Эта первая стычка не содействует умиротворению в тесной карете, натянутость и враждебность усиливаются.

Но пустяк разряжает напряжённую обстановку. Маленький принц соскакивает с колен матери. Оба незнакомых господина чрезвычайо заинтересовали его. Крошечными пальчиками хватает он медную пуговицу мундира Барнава и с трудом по складам читает на ней надпись: "Vivre libre ou mourir" [178] . Конечно, это очень смешит обоих комиссаров: будущему королю Франции приходится весьма своеобразным способом знакомиться с основными принципами революции. Постепенно завязывается разговор. И тут происходит нечто странное. Валаам, выйдя к людям, чтобы проклинать их, стал их благословлять. Обе партии начинают находить, что их противники, в сущности, значительно приятнее, чем они казались издали. Петион, мелкий буржуа и якобинец, Барнав, молодой провинциальный адвокат, представляли себе "тиранов" в их личной жизни неприступными, чванными, высокомерными и наглыми глупцами и считали, что фимиам придворной лести душит всё человеческое, гуманное.

178

Vivre libre ou mourir– Жить свободным или умереть (фр.).

И вот они оба, якобинец и буржуа–революционер, поражены естественностью взаимоотношений между членами королевской семьи. Даже Петион, желавший было играть роль неподкупного судьи, должен признаться: "Я нахожу, что они в обращении просты и непринуждённы, и это мне нравится; ни следа королевской надменности – лёгкость и семейная бесхитростность. Королева зовёт Мадам Елизавету сестричкой, Мадам Елизавета отвечает ей столь же сердечно. Мадам Елизавета обращается к королю: "Брат мой". Королева разрешает принцу прыгать на её коленях, юная принцесса играет со своим братом, а довольный король с гордостью посматривает на членов своей семьи, хотя сам малоподвижен и туповат". Оба революционера поражены: королевские дети играют точно так же, как их собственные дети дома. Комиссаров даже несколько смущает, что сами они, собственно, одеты значительно изящнее, чем повелитель Франции, на котором сейчас даже бельё грязное.

Всё более и более ослабевает первоначальная напряжённость. Прежде чем выпить стакан вина, король предлагает его Петиону, и уж совершенно сверхъестественным представляется ошеломлённому якобинцу то, что король Франции и Наварры собственноручно расстегивает штанишки своему сыну, когда дофин просится по малой нужде, и при исполнении всей этой процедуры держит перед ребёнком серебряный горшок. Эти "тираны", по существу, такие же люди, как и мы, с изумлением признаётся неистовый революционер. И точно так же поражена королева. Они, собственно, очень милые, вежливые люди, эти scelerats [179] , эти monstres [180] Национального собрания! Отнюдь не кровожадны, совсем не глупы, невеждами их тоже не назовешь; напротив, болтать с ними куда интереснее, чем с графом д'Артуа или с кем–либо из его собутыльников.

179

scelerats– Злодеи (фр.).

180

monstres– Чудовища (фр.).