Мария в поисках кита

Это потрясающее в своей безысходности открытие настигает меня в тот самый момент, когда под курткой, в районе сердца, образуется пустота.

Гимбо больше нет.

Есть просто куртка и сердце под ней, а между ними — ничего, от кошки и следа не осталось. Она беспощадно, бестрепетно, в пыль раздавлена тем, кто назвал меня простофилей.

Но, вопреки ожиданию, я не умираю. Хотя могла бы — учитывая резкую мгновенную боль, которая прошивает меня раскаленной иглой: это — пролог страдания (судя по температуре иглы боль обещает быть вечной), но и его эпилог одновременно (через секунду от боли, как и от кошки до этого, не остается и следа).

Я чувствую себя хорошо.

Я чувствую себя как незнакомая мне !Piedad!, лыжница и преступная мать, но сейчас меня больше интересует лыжный аспект. Ведь это я, никто иной, скольжу по проложенной неизвестно кем и для каких целей трассе, суча палками и не в состоянии свернуть в сторону. Я обязана катиться вперед, я обязана преодолеть дистанцию и добраться до финиша, каким бы странным и пугающим он ни был.

Сойти с трассы не удастся.

И если в какой-то момент собьется дыхание, а руки сведет от холода и возникнет застарелая боль в колене (у большинства лыжников всегда возникают проблемы с коленями), я все равно буду бежать. Туда, куда гонит эта сволочь, втюхавшая мне форму «простофили Ти» в цвета национального флага. От сволочи зависит и то, появится ли у меня боль в колене — застарелая или совсем свежая; появится ли кошка, появится ли друг. Появится ли тайный недруг или покровитель — тоже тайный. От сволочи зависит все в мире, придуманном ею же самой, вопрос лишь в том:

кто гонит вперед !Piedad!, чью спину я вижу в отдалении.

Я подумаю об этом позже, когда останусь одна. Если я вообще останусь одна, с этим островом, равно как и с писательской головой, ни в чем нельзя быть уверенной.

Кроме того, что мне почему-то нужно зацепиться за Пьедад, хотя и она отстает от лидеров гонки — Марии и Гизелы (Хиселы, Хиселиты, Литы). Но тем не менее все следуют друг за другом, в точной последовательности, указанной на ленточке marinerito.

Что я должна сделать сейчас, в разговоре с ВПЗР, если он продолжится? Обсудить ленточку, обсудить marinerito, обсудить китов Маноло и Марию из букинистического, бывшего когда-то сувенирной лавкой? Обсудить других китов — с женскими головами? А заодно — музыкальную шкатулку, в глубинах которой я видела их в последний раз? Обсудить Кико, его девственно чистые ботинки? Обсудить багрово-фиолетовый шнурок, на котором болтается самый обыкновенный маленький ключ, а совсем не кошка?.. Голова у меня пухнет от вопросов, которые я не в состоянии задать без команды сволочи. Без этой команды я и рта не раскрою…

Ну да.

Я пытаюсь раскрыть его тут же, немедленно; проявить хотя бы крохи самостоятельности. Я могла бы спросить у ВПЗР о множестве вещей, пусть и не касающихся того, что происходит на Талего. О Катушкине, например, как ВПЗР относится к бедолаге Катушкину?.. Я, в конце концов, могу спросить у нее «который час?»…

Да, «который час?» звучит абсолютно нейтрально.

Но произнести фразу из двух слов оказывается гораздо сложнее, чем мне думалось. И дело уже не в языке, лежащем во рту бесполезным куском мяса: дело в буквах — они слиплись!.. Так бывает в детстве, когда засовываешь в рот целую горсть леденцов монпансье и они становятся у тебя в горле сладким комом. И можно подавиться ими или подавиться слюной, такой же сладкой. И спасения нет — ведь леденцы неотделимы друг от друга.

Так же, как буквы.

К тому же букв становится все больше, они множатся и налезают друг на друга: теперь мне кажется, что буквы окопались не только в горле. Они сплавляются по кровотоку, набиваются в мышечную ткань, подменяют собой клетки эпидермиса, слоями залегают на глазном дне. Я состою только из них, не из чего другого, и если поднести к глазам собственную руку, я увижу весь алфавит, десятки повторяющихся алфавитов, сотни…

— Что это? — спрашивает ВПЗР, уставившись на мое запястье.

— Что? — Прелесть леденцов монпансье и состоит в том, что рано или поздно они благополучно рассасываются.

— Что это у тебя? На руке? Ключ?..

— А-а… Ключ. Да. Его дал мне Кико.

— Наш местный идиот?

— Он странный, — вступаюсь я за Кико. — Но идиотом я бы его не назвала.

— Так вы уже успели… э-э… подружиться?

Вспомнить бы, какие отношения связывали мальчика-мечтателя и его восьмилетнюю подружку, повелительницу воздушных змеев… Наверное, это дружба. Да.

— Мы относимся друг к другу с симпатией, — дипломатично замечаю я.

— На твоем месте, Ти, я была бы осторожнее.

— Почему?

— Сумасшествие заразно.

— Он не сумасшедший.

— Он не в себе. Впрочем, это просто совет, Ти. Просто совет. Ты можешь воспользоваться им, а можешь пропустить мимо ушей.

— Пожалуй, я пропущу его мимо ушей.

— Как знаешь.

Зачем я говорю все это? Не я ли сама думала о мальчике-мечтателе как об отстойном типе? Как о коконе, из которого впоследствии выползает книжный урод, отрывающий крылья и ломающий позвоночники всем, кто встретится ему на пути? Но даже если бы книжный урод так и не вылупился из кокона, в какую задницу засунуть привычку Кико повторять движения других? И мое собственное жгучее желание делать то же самое? Это все влияние Кико.

Зараза. Бацилла. Вирус.

Зараза, бацилла, вирус, держись подальше от этого придурка, — вторит Ти, с которой я прожила двадцать пять лет и которую знаю как облупленную. Она не совершила ни одного опрометчивого поступка, она всегда все просчитывала и взвешивала. Она испытывала стойкое отвращение ко всем видам экстрима — от альпинизма и стритрейсерства до запуска петард в новогоднюю ночь. Она ни разу в жизни не напилась, ни разу в жизни не потеряла голову от любви, ни разу в жизни не купила себе никакой безделицы, чья никчемность и бессмысленность компенсируется универсальной формулой: «Мне просто нравится эта боссановка».

Но ведь я — и есть Ти!..

Я и есть, хотя спросить у ВПЗР «который час?» все равно не удается. А ведь это — простейшая комбинация из двух слов. Я знаю массу таких комбинаций, первое, что приходит на ум: «гребаный остров». Второе — «он странный».

Это без всяких натяжек можно отнести к Талего, гребаному острову, но фраза уже ангажирована придурком Кико. Я сама произнесла ее несколько минут назад, почему бы не повторить ее? Ведь я свободный человек и всегда говорю, что хочу. Ничто не помешает мне. Ничто, кроме комка леденцов монпансье, я снова чувствую их привкус и едва не захлебываюсь слюной. Слюны очень много, целый океан без дна, так что настоящей Ти ни за что не выплыть. Она еще сопротивляется, пытается ухватиться за буквы, покачивающиеся рядом, но ничего не получается: их поверхность слишком гладкая, слишком обтекаемая, пальцы то и дело соскальзывают.

Мне лишь остается смотреть, как гибнет настоящая Ти, а вместе с ней — моя собственная индивидуальность, способность принимать самостоятельные решения, анализировать, думать…

Все.

Все кончено. Все.

Место Ти занял ее фантом. И этот фантом — в куртке (на

пошив

описание которой ушло пять сотен букв); с широко распахнутыми овечьими глазами (еще две тысячи букв); с приподнятой в вечном изумлении правой бровью (триста пятьдесят букв); с округлившимся от вопросов ртом (еще две сотни) — и будет отныне Ти.

— …Как тебе нравится твой герой? — задает свой излюбленный вопрос ВПЗР. Не исключено, что — такой же фантом, как и я.

Если новая Ти и есть герой, то она мне совершенно не нравится. О качествах и свойствах новой ВПЗР мне неизвестно ничего. Не исключено, что все они — сверхвыдающиеся, почти ни у кого не встречающиеся и практически не размножающиеся в неволе. По другому и быть не может — самые сладкие глазурованные пряники ВПЗР всегда оставляет себе… Кстати, не мешало бы спросить, как звучит «пряник» на языке африкаанс. Но артикулировать подобное новоиспеченная овца и простофиля не способна в принципе, «африканс» — еще куда ни шло, но «африк-аа-нс»…