Маркиз де Боливар

– Как он узнает правду, - прошептал адъютант, - тогда заступись Бог за нас и за весь полк. Он забудет о герильясах, осаде, обо всем, кроме кровавой мести всем нам...

– Гюнтер уже кого-нибудь назвал?

– Еще нет. Пока - нет. Сейчас он дремлет, слава Богу. Но перед этим он говорил непрерывно, и все о ней. Он раздевал ее, гладил, говорил ей и ласковые, и злые слова, а полковник стоял рядом и ждал, когда он назовет ее имя, прямо - живой сатана ждет бедную душу... Куда вы, Йохберг? Постойте! Вы же его разбудите...

Я не послушался предупреждения и тихо вошел в комнату, где лежал Гюнтер.

Лейтенант был в постели, но вовсе не спал, а бормотал без умолку и тихо смеялся. Лицо его покраснело, глаза были как две ореховые скорлупки, вставленные в голову, - бессмысленные и неподвижные. Фельдшер был занят в госпитале и прислал сюда своего помощника, безбородого юнца, который умел только менять компрессы на голове раненого.

А полковник стоял у изголовья и недовольно взглянул на меня - как на помеху. Я доложил, что курьер пробился через линии герильясов.

Он выслушал, не отводя глаз от рта Гюнтера.

– За шестнадцать часов он будет с письмом у д'Ильера, - пробормотал полковник.
– Через трое суток, если все пойдет нормально, мы услышим ружейный огонь. Вы согласны, Йохберг? Сорок лиг [40] и хорошая, мощенная камнем дорога...

– Сердечко мое!
– забормотал громче Гюнтер, протягивая худые руки к своему бредовому видению.
– Твоя кожа белее, чем кора березки...

Полковник жестко сжал губы и склонился над больным. Он, конечно, хотел услышать имя, вырвать его из бредового потока... А сам хорошо знал, у кого могла быть изумительно белая кожа... как знали это мы все.

40 Приблизительно 100 км (англ, законная лига равна 4,828 км).

– Другие?
– радостно смеялся Гюнтер.
– О, другие, они глотают воск, мел, порошки, едят лягушачьи лапки, мажут лицо разными мазями, а все равно, увы, кожа у них вечно в прыщах и пятнах... А твоя... а ты...

– Дальше! Дальше!
– шептал полковник, и я задержался в отчаянии: вот сейчас прозвучит имя... Я уже видел нашу погибель совсем близко. Но бред Гюнтера играл с моим страхом и с ревностью полковника злую игру кошки с мышкой.

– Иди!
– сердито вскрикнул больной, откидываясь на подушки.
– Уходи, она не хочет тебя видеть! Что тебе здесь надо? Брокендорф, твои штаны прозрачны, как косынка моей любимой... Ты до дыр просидел их в трактирах! Что за вино в "Пеликане" и в "Черном Мавре"? Фельдшер! Помилуй Бог, что ты со мной сделал?!

Голос стал грубым, дыхание с хрипом рвалось из груди. И руки его тряслись от озноба крупной дрожью, как мельничные камни.

– Фельдшер!
– вскричал он еще раз и громко всхлипнул.
– Когда-нибудь ты будешь повешен! Ах ты, шельма! Поверь, я понимаю в лицах!

Он вдруг обмяк, бессильно закрыл глаза и какое-то время лежал недвижно, только слабо хрипел.

– Foetida vomit, - сказал помощник хирурга и погрузил платок в холодную воду.
– Он говорит много вздора...

– Кончается?
– быстро спросил полковник, и я слышал в его голосе страх. Гюнтер мог умереть, не назвав имени своей возлюбленной.

– Ultina linea rerum [41] , - равнодушно отозвался помощник, прикладывая компресс.
– Заражение крови. Человеческая помощь теперь бесполезна...

Полковник совсем забыл о моем присутствии. Казалось, он только теперь меня увидел.

– Хорошо, Йохберг, - кивнул он мне.
– Идите, оставьте нас одних.

Я еще помедлил, но сообразив, что навлеку и на себя подозрение, если останусь, готов был повиноваться. Тут послышались торопливые шаги и громкие голоса в другой комнате.

41 Последняя черта всего (т.е. смерть) (лат.).

Дверь отворилась, влетел Эглофштейн, а за ним - длинный сухопарый человек, в котором я узнал капрала из гессенского полка.

– Тихо! Тихо!
– полковник указал на раненого.
– Что там, Эглофштейн?

– Господин полковник, этот капрал - от лейтенанта Ловассера, их рота патрулирует улицы...

– Знаю. Что там? Капрал...

– Беспорядки, сборища, мятежи! Испанцы нападают на патрули и постовых!

Я бросил на Эглофштейна изумленный взгляд. В первый миг я ничуть не сомневался, что это - ловкая выдумка, чтобы отвлечь полковника от речей умирающего и увести его отсюда, а с капралом капитан договорился...

Но полковник сперва только насмешливо потряс головой.

– Эти-то кроткие христиане, эти барашки - бунтуют? Капрал, кто послал вас?

– Мой лейтенант Ловассер.

– Верю, верю. Ловассер - шальная голова, ему везде мерещатся призраки. Завтра он пошлет доложить, что видели трех огненных людей или горбатого кобольда Санкторпуса...

Дверь внизу хлопнула, беглые шаги по лестнице - и мы увидели лейтенанта Донона.

– Мятеж!
– крикнул он, задыхаясь после быстрого бега.
– На рынке они атакуют посты!

Полковник перестал смеяться и побелел как известка. В глухой тишине опять послышалось бормотание Гюнтера, который уже не отличал день от ночи:

– Зажгите свет, черти! Вы что, решили со мной в кошки-мышки играть в темноте?!

– С чего испанцы сходят с ума?
– вырвалось у полковника.
– Атаковать посты! Да мало мы за это вешали? Сотнями! Что за дьявол в них вселился?

– Брокендорф...
– начал Донон и запнулся.

– Ну, что Брокендорф? Где он? Куда делся?

– Всё еще в соборе...

– В соборе? Какой дьявол, тысяча дьяволов! Что, сейчас время проповеди слушать? Или он молится о хорошем урожае на вино, пока испанцы бунтуют?

– Брокендорф поместил свою роту с лошадьми в соборе Марии дель Пилар!

– В соборе? На квартиру?
– полковник задохнулся, посинел от гнева, и казалось, его в следующую секунду хватит апоплексический удар.

А Гюнтер стонал и метался на постели:

– Боже, я умираю... Ах, любимая!..

– Он говорит - Брокендорф говорит - он получил приказ от господина полковника...

– Приказ - от меня?
– взвился полковник.
– Вот как! Теперь понятно, отчего испанцы бунтуют...

Он огромным усилием воли овладел собою и обратился к капралу, все еще стоявшему у дверей:

– Беги, разыщи мне капитана Брокендорфа! А вы, Донон, приведите сюда алькальда и настоятеля! Быстро! Что вы еще топчетесь! Эглофштейн!

– Да, полковник?

– Орудия на перекрестках заряжены?

– Картечью, господин полковник. Прикажете...

– Ни одного выстрела без моего приказа! Два кавалерийских патруля очистить улицы!