Марш Акпарса

Промывала свои волосы Ключевой водою чистою,

Я сушила свои волосы На крыльце, на красном солнышке

А у свекора угрюмого Чесать буду я кудерушки Во углу, за занавескою...

Мочить буду я кудерушки Да слезами да горючими,

А сушить свои кудерушки Буду я тоской-кручинушкой.

А кругом веселье. Немногие слушают песню грустную. Микеня вспомнил минулое — разбойничьи песни поет, сотня ему подпевает;

Не рабы мы и не служки!

Выпьем разом все по кружке...

Ни кола и ни двора,

Ни подушки, ни пера.

Дом наш — темный батька-лес,

Друг наш — сам антихрист бес.

Поскорей молитесь богу —

И бегом на небеса:

Мы выходим на дорогу...

Поднимаем паруса...

Терешка Ендагуров ухарски под черемисскую песню пляшет и сам же подпевает:

Не подумайте, что скоро Родниковый ключ устанет,

Для такого ухажера Не одна невеста вянет...

И когда что, пройдоха, по-черемисски петь научился?

Веселье идет вовсю. И только в сторонке женщины-вдовы свою песню затянули:

Почему вода соленая —

Наши слезы в ней замешаны.

Шигонька трезвости придерживается. Ходит повсюду, следит, как бы драки либо другого какого похабства не было. Увидел Микеню, с укоризной сказал:

В сумерки царь с князьями уехали к себе в шатер. Среди го­стей оставил Шигоньку.

— Ы-эх, уж и нализался!

— Кто нализался? Я? Ан врешь. Это стольник может нали­заться, чеботарь настукаться, швальник настегаться, приказной нахлестаться, дьяк нахрюкаться, а такой ратник, как я, он может только подгулять!

Шигонька плюнул, отошел подальше.

Среди берез дьяк Иванка Выродков и Андрюшка Булаев разго­воры ведут:

— Вот идем мы на войну и убьют нас татаре, а? — спраши­вает Выродков.— И попадем мы на небеси...

— Дьякам и на том свете хорошо,— вполне серьезно отвеча­ет пушкарь Булаев,— дьяк умрет — и сразу в дьяволы.

— Я вот тебя ляпну по шее.

— Ну-ну, не злобись...

Ну а Ешке опять не повезло. Узнал о свадьбе отец Иохим поздно. Пока лошаденку оседлал да пока одолел неблизкую до­рогу, глядь — свадьбе конец. Приехал только под утро, гости все уже спали. Кое-как разыскал Саньку, тот повел его в хозяйский погреб да и оставил там одного.

во все горло:

Через час Ешка вышел из погреба, сильно шатаясь, и запел

Коло города Казани, Чернец пьет,

Чернец гуляет,

Э-э-эх, чернец Гуляет. Молодайку выбирает.

Ну а здеся не найду —

Во Казань искать пойду...

Э-э-эх, искать пойду, Ежли здеся не найду

Потом остановился около дома Яшина, погрозил кулаком, крикнул:

— У, ироды, без попа окрутились. Вот я ужо вас, язычников, в геенну огненную!..

Тело Эрви Аказ похоронил и долго один сидел у свежей моги­лы. О чем он думал? Кого винил в смерти жены? Судьбу? Та­тар? А может быть, самого себя?

ОСАДА

Н

ад Казанью встало солнце в тройном венце: в красном, жел­том и оранжевом. Поднялось над городом, утонуло в сером дыму, осветило тусклым светом тревожные улицы.

Горят в Казани костры, звенят наковальни. Чуть не каждый мужчина и воин, и кузнец. Всякая железка, какая нашлась в го­роде, перекована то на пику, то на саблю, а если мала — на на­конечник стрелы.

За городом между Булаком и Казанкой тоже поднимаются в небо дымы от сотен костров. Там стоит русская рать. Идет пос­леднее мирное утро.

Во дворце хана, в зале совета и суда, крики и ругань. Собра­лись тут знатные горожане, разделились на две половины, спор идет с раннего утра.

Одна половина — сторонники Крыма У них главный — Чапкун-мурза. Когда убежал из города Кучак, казанцы думали, что теперь крымцы голову больше не поднимут. Но не прошло и месяца, набралось их в Казани полным-полно. Взяли силу и власть, хана Эддин-Гирея на престол привели.

Другая часть — коренные казанцы. Когда покойный Сафа- Гирей Чуру с Булатом уничтожил, думали крымцы, что остались доброхоты Москвы без головы. Ошиблись, однако. Сторонники русских сплотились, встал над ними мурза Камай. И вот теперь сошлись на совет и крымцы, и казанцы. Хан Эддин-Гирей сидит на троне бледный, испуганный. Попал он на престол казанский не вовремя. В душе клянет сам себя за то, что согласился ханом стать. Слушает, как бранятся мурзы.

— Стыд и позор вам, презренные! — кричал Чапкун в сторону, где сидели приверженцы Камая.— Какие вы мусульмане? Вы хуже гяуров, веру нашу предать хотите, Казань нечестивым отдать хотите. Да покарает вас аллах!

— Ты сам презренный пес! — Мурза Камай вскочил с сиденья, подбежал к Чапкуну,— Ты сам в Москву бегал и веру предавал, свиное мясо жрал. Ты Казань погубишь, людей в ненужной войне положишь. Москва не раз в Казани была и вреда большого пароду не делала. Всегда татарского хана ставила, веру нашу не трогала, людей не убивала. Много ханов было на Казани, и мудрые были ханы, однако Москве всегда уступку делали и лю­дей сберегали. Зато когда с русскими дружба есть, город наш всегда процветает, потому как торговля идет хорошо, люди делом

заняты, а не войной. Пока нашей руки ханы были, Казань строи­лась. А крымцы только разрушали наш город. Мы все за то, чтобы дружбы у царя Ивана просить, клятву ему дать. Тогда уйдут русские, и войны не будет. Великий хан! — мурза обратился к Эддин-Гирею.— Проси у русского царя мира, и да продлится благоденствие твое на троне Казани. А если война... не быть тебе ханом, беда ждет всех нас. Если мы допустим войну, тогда русские сделают Казань своим городом, и мы навсегда потеряем власть. Разумно ли...

— Замолчи, безумец!—выкрикнул кто-то.

Мурза Чапкун встал рядом с троном и гневно заговорил:

— Какое дело нам до того, что вы, ленивые и грязные вер­блюды, отдавали свой трон изменникам и предателям. Сейчас на престоле сидит потомок великих Гиреев, а Гиреи не склоняли головы ни перед кем. И не склонят! Верно ли я сказал, великий хан Эддин-Гирей?

— Ты сказал верно, Чапкун. Корона Гиреев сверкает наравне с солнцем. Но и в словах Камая есть зерно разума.

— Неужели ты опустишь перед врагом корону Гиреев?! — воскликнул Чапкун.

— Ты забыл, мурза, на мне казанская корона.

— Но ты Гирей!

— Да, я помню это. И первым мира просить не буду. Если царь Иван предложит мне его...

И, словно в ответ на слова хана, в дверях Дивана раздался голос диван-эфенди:

— Посол от русского царя, великий хан. Просит позволения войти.

— Пусть войдет.— Хан выпрямился, положил руки на подло­котники кресла.

Раскрылись двери — и в них показался Санька с двумя воина­ми. Он шел твердым шагом и остановился перед троном.