Мартин Иден

Мартин тщательно перечитал письмо еще раз с начала до конца, а затем сел отвечать. Он вкратце пересказал содержание своей речи на митинге социалистов, подчеркнув, что высказанные им суждения во всех отношениях были диаметрально противоположны тому, что ему приписывала газета. В конце письма он был только влюбленным, страстно умолял ее о любви. «Молю вас, ответьте мне, — писал он, — и скажите только одно: любите ли вы меня? Больше ничего! Я прошу ответить мне только на этот один вопрос».

Но ответа не было ни на следующий день, ни позднее. Рассказ «Запоздалый» лежал нетронутым на столе, и каждый день росла под столом кипа возвращенных журналами рукописей. Впервые богатырский сон Мартина нарушился: у него началась бессонница, и он провел много мучительных ночей, лежа без сна на постели. Три раза он заходил к Морзам, но не был принят. Бриссенден лежал больной у себя в гостинице; он был слишком слаб, чтобы выходить, и Мартин, хотя и часто навещал его, не хотел надоедать ему своими огорчениями и заботами.

А забот и огорчений у Мартина было много. Статья репортера произвела свое действие: подобных последствий Мартин даже не ожидал. Бакалейщик-португалец отказал ему в кредите, а зеленщик, который был американцем и гордился этим, назвал его изменником родины и отказался иметь с ним дело. Он довел свой патриотизм до того, что перечеркнул страницу со счетом Мартина и велел ему даже не пытаться заплатить свой долг. В разговорах всех соседей отражались те же чувства, и негодование против Мартина было велико. Никто не желал иметь ничего общего с изменником-социалистом. Бедная Мария была перепугана и полна сомнений, но все же осталась верной своему жильцу. Дети из соседних домов вскоре забыли про страх и благоговение, которое им внушило появление шикарного экипажа у дома Мартина; теперь, отбегая на почтительное расстояние, они обзывали его бродягой и жуликом. Вся ватага детей Сильва, однако, яростно защищала его и не раз сражалась за его честь; подбитые глаза и окровавленные носы сделались обычным явлением в семье, что еще больше расстраивало и заставляло недоумевать бедную Марию.

Как-то раз Мартин встретил на улице Гертруду и узнал от нее кое-что, в чем он, впрочем, был заранее уверен, а именно, что Бернард Хиггинботам был страшно сердит на него. Он не мог простить Мартину, что тот публично опозорил семью, и запретил ему бывать у себя в доме.

— Почему бы тебе не уехать отсюда, Мартин? — спросила его Гертруда. — Уезжай, поступай на место где-нибудь и устройся. Впоследствии, когда все забудется, ты сможешь вернуться.

Мартин покачал головой, но не стал ей ничего объяснять. Он был потрясен глубиной той моральной пропасти, которая отделяла его от родных. Перешагнуть через эту пропасть и объяснить им свое отношение, отношение последователя Ницше, к социализму было невозможно. Ни в английском, ни в каком-либо другом языке не хватило бы слов, которыми он мог бы объяснить им свое поведение так, чтобы они поняли его. Только одним способом, так они считали, Мартин мог доказать свою порядочность: поступлением на службу. С этого они начинали и этим кончали. Этим и ограничивался весь их запас мыслей. Поступить на место! Взяться за работу! «Бедные, глупые рабы!» — думал он, слушая сестру. Нечего удивляться, что миром владеют сильные. Рабы были загипнотизированы собственными цепями. «Место» служило для них каким-то золотым фетишем, которому они поклонялись и перед которым падали ниц.

Когда Гертруда предложила ему денег, он снова отрицательно покачал головой, хотя знал, что через день или два ему опять придется закладывать костюм.

— Ты пока держись подальше от Бернарда, — уговаривала его Гертруда. — Через несколько месяцев, если ты захочешь, он тебе даст место у себя: будешь разъезжать с фургоном. А если я тебе буду нужна, пришли за мной, и я всегда приду к тебе. Смотри, не забудь.

Она ушла, громко всхлипывая. У Мартина болезненно сжалось сердце при виде ее грузной фигуры и неуклюжей походки. Он смотрел ей вслед, и его вера в Ницше как будто поколебалась. Хорошо было говорить о классе рабов в отвлеченном смысле, но было не вполне приятно видеть пример этого рабства в своей же семье. А между тем, была ли на свете другая рабыня, которою так помыкали бы более сильные? Этот парадокс заставил его грустно усмехнуться. Какой же он последователь Ницше, если первый сентиментальный порыв или душевное волнение могли поколебать его мировоззрение. И поколебать чем же? Самой рабской моралью, — ведь на ней, в сущности, и была основана его жалость к сестре. Истинный сверхчеловек должен стоять выше жалости и сострадания. Жалость и сострадание — эти чувства зародились в подземельях, где ютились рабы; их породили муки и кровавый пот униженных и слабых.

Глава XL

Рассказ «Запоздалый» все еще лежал забытый у Мартина на столе. Все рукописи, некогда отправленные им в журналы, валялись теперь под столом, и только одна из них еще путешествовала, это была «Эфемерида» Бриссендена. Велосипед и черный костюм опять были заложены; за прокат пишущей машинки снова требовали денег. Но все это уже не трогало его. Он искал новых путей; и пока они не будут найдены, жизнь должна замереть.

По прошествии нескольких недель случилось то, чего он ждал. Он встретил Рут на улице. Правда, сопровождал ее брат Норман; правда также, они сделали вид, будто не замечают его, а затем Норман велел ему уйти.

— Если вы не оставите мою сестру в покое, я позову полицейского, — пригрозил Норман. — Она не желает с вами разговаривать; ваша назойливость — оскорбление для нее.

— Если вы будете настаивать на своем, вам на самом деле придется позвать полицейского; тогда ваше имя попадет в газеты, — со злостью ответил Мартин. — А теперь потрудитесь мне не мешать и, если хотите, зовите вашего полицейского. Я хочу поговорить с Рут.

— Я хочу услышать все от вас самой, — сказал он ей.

Она была бледна и дрожала, но взяла себя в руки и вопросительно посмотрела на него.

— Ответ на вопрос, который я задал вам в письме, — подсказал ей Мартин.

Норман жестом выразил свое нетерпение, но Мартин взглядом остановил его.

Рут покачала головой.

— Вы действовали по собственному желанию? — спросил он.

— Да.

Она говорила тихим, твердым голосом, взвешивая каждое слово.

— Это мое собственное желание. Вы так опозорили меня, что мне стыдно встречаться с друзьями. Они все говорят обо мне, я знаю это. Вот все, что я могу вам сказать. Вы сделали меня очень несчастной, и я больше не хочу с вами видеться.

— Друзья! Сплетни! Газетное вранье! Неужели подобные вещи могут оказаться сильнее любви? Я могу только думать, что вы меня никогда не любили.

Яркий румянец покрыл ее бледное лицо.

— После всего, что было? — тихо сказала она. — Мартин, вы сами не знаете, что вы говорите. Я не настолько легкомысленна.

— Вы видите, она не хочет иметь с вами ничего общего, — заявил Норман.

И они пошли дальше.

Мартин посторонился, чтобы дать им пройти, бессознательно шаря в кармане пальто в поисках табака и коричневой бумаги, которых там не было.

До Северного Окленда было далеко, но, только поднимаясь по лестнице и входя в свою комнату, он сообразил, что прошел пешком все расстояние. Вдруг он заметил, что сидит на кровати и глядит вокруг, словно только что проснувшийся лунатик. Он заметил свою рукопись, лежавшую на столе, придвинул стул и взялся за перо. Его натура логически требовала законченности. А тут что-то недоделанное. Работа была отложена ради чего-то другого. Теперь, раз то, другое, было кончено, ему нужно было посвятить себя этой работе, пока она не будет доведена до конца. Что он будет делать дальше, этого он не знал. Он только сознавал, что в его жизни наступил перелом. Один период его жизни пришел к концу, и он округлял, заканчивал его, как рабочий заканчивает свою работу. Будущим он не интересовался. Все равно, рано или поздно он узнает, что ему уготовлено. Какова бы ни оказалась его судьба, ему было все равно. Все решительно казалось ему безразличным.

Пять дней он проработал над рассказом «Запоздалый», нигде не бывая, никого не видя и почти не принимая пищи. На утро шестого дня почтальон принес ему тоненькое письмо от издателя «Парфенона». Мартин с первого взгляда понял, что «Эфемерида» принята. «Мы показали поэму мистеру Картрайту Брюсу, — писал издатель, — и он дал о ней такой лестный отзыв, что мы не можем выпустить ее из рук. В доказательство того, что мы действительно желаем напечатать поэму, разрешите Вам сказать, что мы поместим ее в августовский номер, так как июльский уже набран. Не откажите передать нашу признательность мистеру Бриссендену и прислать нам с обратной почтой его фотографию и биографические сведения о нем. Если предложенный нами гонорар недостаточен, протелеграфируйте нам немедленно и скажите, какую цену Вы считаете приемлемой».

Предложенный издательством гонорар равнялся тремстам пятидесяти долларам. Поэтому Мартин решил, что не стоит телеграфировать. Кроме того, надо было еще получить согласие Бриссендена. Итак, он, Мартин, в конце концов оказался прав. Нашелся редактор журнала, который мог оценить настоящую поэзию. Гонорар был отличный, даже для шедевра. Что же касалось мистера Картрайта Брюса, то это был единственный критик, мнение которого Бриссенден уважал, и Мартину это было известно.

Сидя в трамвае и наблюдая за мелькавшими мимо него домами и перекрестками, Мартин почувствовал сожаление, что успех его друга и его собственная знаменательная победа так мало его радуют. Его убеждение, что талантливое произведение будет оценено и напечатано журналами, оправдалось: ведь единственный во всей стране настоящий хороший критик дал благоприятный отзыв о поэме. Но у него уже не было прежнего энтузиазма. Ему просто хотелось повидаться с Бриссенденом больше, чем сообщить ему радостную новость. Письмо из редакции «Парфенона» напомнило ему, что он в течение последних пяти дней, проведенных в работе, ни разу не справился о Бриссендене и даже ни разу не вспомнил о нем. Впервые Мартин понял, что он все это время жил в каком-то тумане, и ему стало стыдно, что он забыл друга. Но даже это чувство стыда не было особенно острым и не жгло его. Он оставался глух ко всем душевным переживаниям, за исключением тех, которые волновали его как художника, пока он писал свой рассказ. Что же касалось всего прочего, то он относился к нему как человек, находящийся в трансе. В сущности, это состояние продолжалось и теперь.