Мартин Иден

Вся эта жизнь за окнами мчавшего его трамвая казалась ему далекой, нереальной. Упади ему на голову колокольня, мимо которой он только что проехал, и рассыпься она тут же в прах, он и то не поразился бы и не особенно поинтересовался бы этим случаем.

В гостинице он быстро поднялся к Бриссендену в номер и так же быстро опять спустился оттуда. В номере никого не было. Все вещи Бриссендена исчезли.

— Не оставил ли мистер Бриссенден своего адреса? — спросил он в конторе отеля.

Служащий с удивлением посмотрел на него.

— Разве вы не слыхали? — спросил он.

Мартин покачал головой.

— Неужели? Газеты были полны этим. Его нашли мертвым. Покончил с собой. Выстрелил себе в висок.

— Его уже похоронили?

Мартину казалось, что вопрос этот задал не он, а чей-то чужой голос, откуда-то издалека.

— Нет. После дознания тело было отправлено морем на Восток, по поручению его родных.

— Надо признать, они не теряли времени, — заметил Мартин.

— Ну как сказать. Ведь это случилось пять дней тому назад.

— Пять дней?

— Да, пять дней.

— Вот как, — сказал Мартин и вышел.

На углу он зашел на телеграф и сообщил в редакцию «Парфенона», что поэму можно печатать. У него в кармане было всего пять центов на трамвай, и телеграмму пришлось послать с уплатой за счет получателя.

Вернувшись домой, он снова принялся писать. Дни проходили за днями, ночи за ночами, а он все сидел за столом и писал. Он никуда не ходил, кроме ломбарда, и вообще сидел дома без воздуха и движения; когда он бывал голоден и у него имелась кое-какая провизия, он аккуратно обедал, но при этом так же спокойно обходился без еды, когда ее не было.

Хотя вся фабула была заранее подробно обдумана, ему тем не менее пришла в голову идея о новом вступлении, которое усиливало впечатление от рассказа, но зато удлиняло его на двадцать тысяч слов. Собственно говоря, его ничто не принуждало так тщательно шлифовать свое произведение, но выработанные им самим правила заставляли его добиваться совершенства. Он продолжал работать, словно в тумане, пребывая в каком-то странном отчуждении от окружающего его внешнего мира, словно он был призраком, очутившимся среди привычных атрибутов своей прежней, посвященной писанию жизни. Он вспомнил чьи-то слова, что привидение есть не что иное, как дух умершего человека, который сам не понял этого. И он задавал себе вопрос: а не умер ли и он на самом деле и сам того не замечает?

Наступил и день, когда повесть «Запоздалый» была окончена. Агент из магазина пишущих машинок пришел за машинкой и ждал, сидя на кровати, пока Мартин, поместившись на единственном своем стуле, не допечатал последних страниц заключительной главы. «Finis» — написал он под конец большими буквами; для него это, действительно, было концом. Он с чувством облегчения смотрел, как уносили пишущую машинку. Затем он лег на кровать. Он ослабел от голода: уже тридцать шесть часов, как он не ел, но он об этом не думал. Он лежал на спине с закрытыми глазами и вообще ни о чем не думал, в то время как туман, в котором он жил все это время, постепенно сгущался, заволакивая понемногу его сознание. Почти в бреду он начал громко бормотать слова из стихотворения неизвестного автора, которое Бриссенден любил декламировать. Подслушав за дверью его монотонное бормотание, Мария не на шутку встревожилась. Сами слова не имели для нее значения, но ее волновал факт, что Мартин говорит сам с собой. «Конец всему», таков был лейтмотив стихотворения.

Я окончил, — Спи, струна! Умирают песни скоро, Словно тени средь узора Густолиственного бора… Я окончил, — Спи, струна! А певал и я когда-то, Словно дрозд в лучах заката, — Песня выпита до дна. Птицей быть душа устала, В горле голоса не стало, Мне не петь уж, как бывало… Я окончил, — Спи, струна!

Мария не могла больше этого вынести. Она побежала на кухню и наполнила супом небольшую мисочку, положив туда львиную долю крошеного мяса и овощей, которые она выловила большой суповой ложкой со дна горшка. Мартин пришел в себя, сел и начал есть; жуя, он успокаивал Марию, уверяя ее, что у него нет ни малейшей лихорадки и что он не бредил.

После ее ухода Мартин уселся, согнувшись, на краю кровати и тоскливо обвел комнату взглядом широко открытых, ничего не видящих, потускневших глаз; случайно взор его остановился на разорванной бандероли журнала, принесенного еще утром. Он так и не развернул его. Вдруг словно луч света озарил его затуманенный мозг.

«Да ведь это „Парфенон“, — подумал он, — августовский номер „Парфенона“, в нем должна быть „Эфемерида“. Если бы только Бриссенден мог это видеть!»

Он перелистывал журнал и вдруг остановился. «Эфемериду» напечатали с роскошной виньеткой и украшениями в стиле Бердсли на полях. С одной стороны виньетки была фотография Бриссендена, с другой — британского посла сэра Джона Вэлью. В предисловии редактор приводил слова сэра Джона Вэлью, уверявшего, что в Америке поэтов нет; и печатая «Эфемериду», «Парфенон» словно хотел ответить: «Вот вам, сэр Джон Вэлью, прочитайте-ка эту штуку». Приводились слова Картрайта Брюса, наиболее выдающегося, по словам журнала, критика в Америке: «„Эфемерида“ — величайшая поэма, когда-либо написанная в Америке». Предисловие редактора заканчивалось словами: «Мы еще не в состоянии дать правильную оценку этой поэмы; может быть, мы никогда и не будем в состоянии это сделать. Но мы читали ее много раз, удивляясь словам поэта и сочетаниям их, дивясь, каким образом мистер Бриссенден умел находить их и связывать между собой». Затем следовала сама поэма.

— Хорошо, что вы умерли, Брис, старина, — прошептал Мартин и уронил журнал на пол.

Пошлость и вульгарность всего этого была омерзительна, но Мартин апатично заметил, что сам он не испытывал особого омерзения. Он был бы рад разозлиться, но у него не хватало энергии даже сделать попытку. Слишком сильно было охватившее его оцепенение. Кровь у него так застыла, что сердце уже не могло забиться сильнее даже от негодования. В сущности говоря, не все ли равно? Приемы журнала соответствовали уровню всего остального, что Бриссенден так осуждал в буржуазном обществе.

«Бедный Брис, — подумал Мартин, — он никогда бы мне этого не простил».

Сделав над собой усилие, он взял коробку из-под бумаги для пишущей машинки. Пересмотрев ее содержимое, он вытащил оттуда одиннадцать стихотворений, написанных его другом. Он разорвал их на четыре части и бросил в корзинку. Он делал это спокойно, лениво, а когда кончил, уселся опять на кровать, машинально уставившись в одну точку.

Он не видел окружающих предметов и не знал, сколько времени он так просидел. Вдруг в его затуманенном сознании возникла длинная, белая, горизонтальная полоса. Это было интересно. Наблюдая за тем, как эта полоса постепенно начала обрисовываться все яснее и определеннее, Мартин, наконец, увидел, что это коралловый риф, возвышавшийся над белым гребнем волн Тихого океана. Далее он заметил среди волн прибоя маленькую лодку, легкую местную лодку. На корме сидел молодой бог с бронзовым телом, вокруг бедер у него был обернут кусок ярко-красной материи; в руках он держал сверкающее на солнце весло. Мартин узнал юношу. Это был Моти, младший сын вождя Тами; остров этот был Таити; вон там, за тем видневшимся вдали рифом, находилась чудная страна Папара, где у устья реки стояла соломенная хижина вождя. День склонялся к вечеру, и Моти возвращался домой после рыбной ловли. Он ждал высокой волны, на гребне которой он мог бы перескочить через риф. Вдруг Мартин увидел и самого себя с веслом в руках, сидящего на носу лодки; в прежние времена он частенько так сиживал, выжидая, пока не вырастет позади лодки бирюзовая стена; тогда Моти давал знак и он изо всех сил начинал работать веслами. Но вот он уже перестал быть простым наблюдателем; Моти громко крикнул, и они оба начали грести, как сумасшедшие; лодка высоко вздымалась на гребне бешено мчавшейся бирюзовой громады. Под носом лодки вода зашипела, словно пар; кругом летели брызги; вдруг страшный толчок, треск, грохот, отраженный эхо, — и лодка тихо поплыла по спокойным водам лагуны. Моти смеялся и стряхивал соленую воду, попавшую ему в глаза; слегка работая веслами, они подплыли к берегу, покрытому коралловым песком, где в тени кокосовых пальм стояла хижина Тами; соломенные стены ее казались золотыми под лучами заходящего солнца.

Картина вдруг исчезла, и перед Мартином снова возник лишь беспорядок своей жалкой конуры. Напрасно он снова старался увидеть Таити. Он знал, что там, среди деревьев, раздавалось пение и что девушки танцевали, озаренные лучами луны; но он уже не мог видеть их. Он видел только письменный стол, на котором все было разбросано, пустое место, где недавно еще стояла пишущая машинка, и давно не мытые стекла окон. Он закрыл глаза и с глубоким, похожим на стон вздохом заснул.

Глава XLI

Он проспал всю ночь тяжелым сном и не просыпался до тех пор, пока его не разбудил почтальон, разносивший утреннюю почту. Мартин чувствовал усталость и апатию и без всякого интереса взялся за письма. Один тоненький конверт содержал чек на двадцать два доллара; деньги пришли из редакции «пиратского» журнала. Целых полтора года Мартин приставал к редактору по поводу этих денег и только теперь получил их. Он равнодушно отметил размер суммы. Радость прежних лет, испытываемая им при получении чека от издателя, исчезла бесследно. Этот чек не походил на прежние: он не был полон заманчивых обещаний. Для него это был просто чек на двадцать два доллара — и больше ничего; на эти деньги он мог купить что-нибудь съестное.