Мартин Иден
Шрифт:
— Отчего вы так дрожите? — спросил он. — Вам холодно? Хотите, я затоплю камин?
Он сделал движение, чтобы высвободиться, но она, задрожав всем телом, еще крепче прижалась к нему.
— Это чисто нервная дрожь, — сказала она. Зубы у нее стучали. — Я возьму себя в руки… сейчас. Вот видите, мне уже лучше.
Понемногу она успокоилась и перестала дрожать. Он продолжал держать ее в объятиях. Недоумение его, вызванное ее приходом, исчезло. Теперь он понял, зачем она пришла.
— Моя мать хотела, чтобы я вышла замуж за Чарли Хэпгуда, — объявила она.
— За Чарли Хэпгуда — этого типа, который вечно изрекает банальности? — У Мартина вырвался тяжелый вздох, и он продолжал: — А теперь ваша мать, видно, желает, чтобы вы вышли замуж за меня.
Это было сказано не в форме вопроса; он говорил вполне
— Во всяком случае, она ничего не имела бы против, это я знаю, — сказала Рут.
— Она находит меня вполне подходящей партией?
Рут кивнула головой.
— А между тем, я сейчас не больше гожусь ей в зятья, чем тогда, когда она расстроила нашу свадьбу, — задумчиво проговорил он. — Я нисколько не изменился. Я все тот же Мартин Иден, — пожалуй, я стал даже немного хуже: я курю. Разве вы не чувствуете, что от меня пахнет табаком?
Вместо ответа она игривым и грациозным движением зажала ему рот рукой; она ждала в ответ на это поцелуя, который прежде, бывало, неизменно и следовал. Но Мартин, подождав, пока она не отняла руки, продолжал:
— Я ничуть не изменился. На службу я так и не поступил. Я ее не ищу; больше того, — я и не собираюсь этого делать. Я по-прежнему верю в то, что Герберт Спенсер был великим и благородным человеком, а судья Блоунт — форменный осел. Я на днях у него обедал, так что могу об этом судить.
— А приглашения отца вы не приняли, — с упреком заметила она.
— Так вы об этом знали! Кто посылал его? Ваша мать?
Рут промолчала.
— Значит, она действительно посылала его. Я так и думал. А теперь, вероятно, она прислала вас?
— Никто не знает, что я здесь, — запротестовала Рут. — Неужели вы думаете, что моя мать позволила бы мне это сделать?
— Она позволила бы вам выйти за меня замуж — это уже не подлежит сомнению.
— О Мартин, не будьте жестоки! — резко крикнула Рут. — Ведь вы даже ни разу не поцеловали меня, вы бесчувственны, как камень! А подумайте только, на что я решилась! — Она с содроганием посмотрела вокруг себя, но во взгляде ее был известный оттенок любопытства. — Подумайте, где я очутилась!
«Я готова умереть за вас! Я готова умереть за вас!» — прозвучали у него в ушах слова Лиззи.
— Почему же вы прежде не решались на это? — резко спросил Мартин. — Когда я был без службы? Когда я голодал? Когда я был тем же самым человеком, тем же Мартином Иденом, тем же писателем, что и теперь? Вот вопрос, который я задавал себе в течение многих дней, и не только относительно вас, но относительно всех вообще. Вы видите, я не изменился, хотя после внезапной, видимой перемены всеобщего отношения ко мне мне приходится постоянно убеждать себя в этом. У меня та же плоть и кровь, те же кости, те же десять пальцев на руках и на ногах. Я тот же. У меня не появилось ни новых сил, ни новых достоинств. Мой мозг остался прежним. Я ничего нового не написал, у меня даже не мелькнуло ни одной оригинальной мысли ни из области литературы, ни из области философии. При мне остались те же достоинства, что и раньше, когда я никому не был нужен. Меня приводит в недоумение, почему я теперь понадобился всем? Конечно, не я стал нужен им, потому что мое «я» осталось тем же самым «я», которым они нисколько не интересовались. Значит, я стал нужен благодаря чему-то другому, высшему, благодаря чему-то, что является вовсе не мной. Хотите, я скажу вам, что это такое? Это «что-то» — признание толпы, которое выпало мне на долю. Но это признание вовсе не я сам. Оно существует лишь в сознании других людей. А кроме того, я стал интересен из-за денег, которые заработал. Но и деньги — тоже не я. Деньги находятся в банках или в карманах у разных Томов, Диков, Гарри и других. И вам я теперь стал нужен благодаря всеобщему признанию моего таланта и благодаря моему богатству.
— Вы убиваете меня, — рыдала Рут. — Ведь вы знаете, что я люблю вас, что я пришла сюда потому, что люблю.
— Мне кажется, вы не вполне уловили мою мысль, — ласково сказал он. — Я вот что хотел сказать: если вы любите меня, то почему вы любите меня сейчас гораздо сильнее, чем тогда? Тогда ваша любовь была так слаба, что вы решились оттолкнуть меня.
— Забудьте и простите! —
вырвалось у нее страстное восклицание. — Я не переставала любить вас, помните это. И теперь я здесь у вас в объятиях.— Я боюсь, что уподобился расчетливому торговцу, который внимательно смотрит на весы. Мне хочется точно взвесить вашу любовь, чтобы узнать, что это за чувство.
Она отодвинулась от него, выпрямилась и посмотрела ему в глаза долгим, испытующим взглядом. Она хотела заговорить, но запнулась и, видимо, передумала.
— Видите ли, вот в каком виде все это представляется мне, — продолжал Мартин. — Когда я был уже всем тем, чем я и сейчас остался, я никому не был нужен, кроме людей из моей же среды. Когда все мои произведения были уже написаны и многие прочли их в рукописи, на эти произведения тоже никто не обращал внимания. В сущности, тот факт, что я их написал, даже вредил мне в глазах людей, словно я совершил нечто по меньшей мере предосудительное. «Поступайте на службу, работайте!» — твердили все.
Рут сделала движение, словно отрицала это.
— Да, да, — сказал он, — все, за исключением вас; вы говорили, что мне необходимо добиться положения в обществе! Откровенное выражение «работа», как и многое другое в моих произведениях, оскорбляло ваш слух. Оно звучало грубо. Но, уверяю вас, и меня оскорбляла грубость, с которой мне советовали «приняться за работу», словно какому-то ни на что не годному лентяю. Но вернемся к предмету нашего разговора. Появление в печати моих произведений и отношение публики к ним в корне изменили вашу любовь. Вы не хотели выйти замуж за какого-то Мартина Идена, несмотря на то что вся работа его была уже выполнена. Для этого ваша любовь была недостаточно сильна. Теперь же она оказалась более сильной, и вы согласны стать моей женой; понятно, я не могу не сделать вывод, что сила вашей любви зависит от моей славы и отношения ко мне публики. В данном случае я не упоминаю о деньгах, хотя уверен, что это обстоятельство повлияло на ваших родителей и заставило их переменить свое отношение ко мне. Конечно, все это не особенно лестно для меня. Но хуже всего то, что я усомнился в любви, в священном чувстве любви. Неужели любовь — такое грубое чувство, что нуждается в известности и восторге публики? По-видимому, да. Я столько сидел и думал над этим, что у меня голова пошла кругом.
— Бедная, милая голова! — Рут ласково провела рукой по его волосам. — Пусть она больше не идет кругом. Давайте начнем сначала. Я не переставала любить вас. Я знаю, я проявила слабость, послушав мать; я не должна была так поступать. Но вы всегда умели прощать человеческую слабость и ошибки! Сумейте же простить и меня. Это была моя ошибка. Простите меня!
— О, я прощаю вас, — нетерпеливо сказал он. — Легко прощать, когда в сущности-то и прощать нечего. Каждый поступает по своему разумению, большего ни от кого требовать нельзя, и я мог бы с таким же успехом просить у вас прощения за то, что не поступил на службу.
— Я вам добра желала, — убеждала она. — Вы знаете это. Я не могла любить вас и в то же время не желать вам добра.
— Это правда, но вы чуть не погубили меня этим вашим желанием мне добра. Да, да! — Она хотела возразить ему, но он перебил ее: — Вы готовы были погубить и мое творчество и мою карьеру. Меня всегда тянуло к реализму, а буржуазия по духу противница реализма. Буржуазия труслива, она боится жизни. Все ваши усилия были направлены на то, чтобы и меня заставить бояться жизни. Вы хотели втиснуть меня в определенные рамки — в крохотную клетку, где все, что ценно в жизни, заменено чем-то призрачным, поддельным, вульгарным. — Мартин заметил, что Рут сделала движение протеста. — Да, вульгарность — здоровая, согласен, но все же вульгарность, — вот на чем основана вечная буржуазная культура. Как я сказал, вы хотели втиснуть меня в определенные рамки, превратить меня в одного из представителей вашего класса, привить мне идеалы вашего класса, его взгляды и предрассудки. — Мартин с грустью покачал головой. — Даже теперь вы не понимаете того, что я говорю. Вы не улавливаете в моих словах того смысла, который я стараюсь в них вложить. Вы считаете их какой-то фантазией. А для меня они являются жизненной правдой. В лучшем случае вас слегка удивляет и забавляет, что грубый парень, выползший со дна, осмеливается судить о вашем классе и обвинять его в вульгарности.