Машина различий

Слуга провел его в отделанный темным дубом гриль-зал, где царил необъятный камин, увенчанный полкой из резного итальянского камня.

– Лоренс Олифант, – сообщил он затянутому в смокинг метрдотелю. – К мистеру Эндрю Уэйкфилду.

По лицу метрдотеля скользнула тень беспокойства.

– Извините, сэр, но его...

– Благодарю вас, – ответил Олифант, – но я, кажется, вижу мистера Уэйкфилда.

Преследуемый по пятам метрдотелем, Олифант двинулся между столиков; обедающие поворачивались и провожали его взглядами.

– Эндрю, – сказал он, подойдя к столу Уэйкфилда, – как удачно, что вы здесь.

Уэйкфилд обедал в одиночестве. У него вдруг возникли временные трудности с глотанием.

– Мистер Уэйкфилд... – начал метрдотель.

– Мой друг присоединится ко мне, – прервал его Уэйкфилд. – Садитесь пожалуйста. Мы привлекаем внимание.

– Спасибо. – Олифант сел.

– Вы будете обедать, сэр? – осведомился метрдотель.

– Нет, благодарю вас.

Когда они остались одни, Уэйкфилд шумно вздохнул.

– Кой черт, Олифант. Я же ясно поставил условия.

– Вы не могли бы уточнить, Эндрю, что это вас так напугало?

– Разве это не очевидно?

– Что – очевидно?

– Лорд Гальтон спелся с вашим проклятым Эгремонтом. Он главный покровитель “Криминальной антропометрии”. Всегда им был. Фактически ее основатель. Может быть, вы не знаете, что он – кузенЧарльза Дарвина и имеет большое влияние в Палате лордов.

– Да. А заодно и в Королевском обществе, и в Географическом. Я прекрасно знаком с лордом Гальтоном, Эндрю. Он носится с идеей разводить людей, как герефордских коров.

Уэйкфилд положил нож и вилку.

– “Криминальная антропометрия” практически подмяла под себя Бюро. Можно считать, что теперь Центральное статистическое бюро находится под контролем Эгремонта.

Олифант молча смотрел, как верхние зубы Уэйкфилда нервно покусывают нижнюю губу.

– Я только что с Флит-стрит, – сказал он наконец. – Вам не кажется, Эндрю, что за последнее время уровень насилия в обществе, вернее сказать, уровень непризнанногонасилия поднялся до высот совершенно необычайных? – Олифант извлек из кармана “баллестер-молину” и положил ее на стол. – Возьмем, для примера, этот револьвер. Его может получить в свои руки практически любой желающий. Испанское изобретение, франко-мексиканское производство. Как мне сообщили, некоторые из его деталей – пружины и прочая мелочь – делаются у нас в Британии и доступны на открытом рынке; в результате бывает довольно сложно разобраться, откуда конкретнопоступает подобное оружие. Символично для нынешней нашей ситуации, как вы думаете?

Уэйкфилд побелел как полотно.

– Кажется, я расстроил вас, Эндрю. Вы уж меня извините.

– Они... они сотрутнас. – Голос Уэйкфилда срывался. – Мы перестанем существовать. Не останется ничего, доказывающего, что кто-то из нас вообще существовал. Ни корешка чека, ни закладной в Сити-банке, ни-че-го.

– Вот о том я и говорю.

– Да оставьте вы этот свой высокоморальный тон, – взорвался Уэйкфилд. – Разве не ваша компания все это и затеяла? Исчезновение людей, уничтожение досье, стирание имен и индексов, события, подредактированные в угоду каким-то там целям... Нет, не вамговорить со мною в таком тоне.

Возразить было трудно. Олифант тронул револьвер на столе, встал и, не оглядываясь, вышел из зала.

– Прошу прощения, – обратился он в мраморном вестибюле к красноливрейному рассыльному, который выуживал окурки сигар с присыпанного песком дна мраморной урны, – не могли бы вы помочь мне найти контору управляющего?

– Легко, – с американской фамильярностью ответил лакей и повел Олифанта по увешанному зеркалами и уставленному фикусами коридору.

Пятьдесят пять минут спустя, обойдя все помещения клуба, просмотрев фотографии ежегодных “взбрыкиваний” членов “Лэмбса” [139], написав кандидатское заявление и заплатив весьма солидный (не возвращаемый) вступительный взнос переводом со счета в “Национальном кредите”, Олифант дал набриолиненному управляющему фунтовую банкноту, пожал ему руку и изъявил желание покинуть клуб через самый незаметный черный ход.

Таковым ходом оказалась дверь из буфетной, которая – как он и надеялся – открывалась в узкий грязный проулок.

Через четверть часа он стоял у стойки переполненного трактира на Бедфорд-роуд, перечитывая текст телеграммы, которую некая Сибил Джерард отправила однажды Чарльзу Эгремонту, члену парламента, проживающему в Белгрейвии.

– Умерли мои мальчики, оба умерли, в Крыме этом проклятом, заболели и умерли, сквайр, вот и все – телеграмму мне прислали, вот и все.

Олифант спрятал бумагу в портсигар. Поглядел на мутное отражение своего лица в цинковой стойке. Поглядел на пустой стакан. Поглядел на женщину, замызганную пьянчужку с багровыми, покрытыми вековой патиной грязи щеками, на лохмотья, чей цвет не имел названия.

– Нет, – сказал он, – это не моя трагедия.

–Мой Роджер, – говорила женщина, – он так там и остался. И малыш Том тоже. И ни лоскутка не прислали, сквайр, ни одной долбаной тряпки.

Олифант дал ей монету. Женщина пробормотала нечто вроде благодарности и ушла вглубь зала.

Пожалуй, он достаточно запутал свой след. На какое-то время. Стряхнул хвост. На какое-то время. Пора искать кэб.

В туманной пещере огромного вокзала тысячи голосов смешивались воедино, составляющие элементы языка превращались в звуковой аналог тумана, однородного и непроницаемого.

Олифант неспешно подошел к кассе и попросил билет на десятичасовой вечерний экспресс до Дувра, первым классом с плацкартой. Кассир вложил его пластинку “Национального кредита” в аппарат и с силой опустил рычаг.

– Прошу вас, сэр. Плацкарта на ваше имя. Поблагодарив кассира, Олифант перешел к другому окошку, где вновь предъявил пластинку.

– Я хочу заказать одноместную каюту на утренний пакетбот до Остенде. – И вдруг, уже убирая билет и пластинку “Национального кредита” в бумажник, попросил еще билет второго класса на полночный паром до Кале.

– То есть сегодня ночью, сэр?

– Да.

– Это будет “Бессемер”[140], сэр. На “Национальный кредит”, сэр?

За билет до Кале Олифант заплатил наличными из сейфа мистера Бидона.

Без десяти девять – по отцовским золотым часам.

В девять часов он вскочил на подножку отъезжающего поезда и заплатил за билет первого класса прямо проводнику.

“Бессемер” отчалил из Дувра ровно в полночь. Олифант подошел со своим билетом второго класса и фунтовыми банкнотами к судовому казначею, а затем расположился в салоне, попивая посредственный бренди и присматриваясь к попутчикам – ничем, как он с удовольствием отметил, не примечательной компании.

Олифант не любил стабилизированных салонов, считая, что управляемые вычислителем движения каюты предназначенные для компенсации боковой и килевой качки, причиняют значительно больше неудобств, чем сама качка. Хуже того, из салона нельзя было посмотреть на море – установленный на кардановом подвесе, он сидел в корпусе судна настолько глубоко, что крошечные иллюминаторы оказывались прямо под потолком. Эта хитрая механика казалась Олифанту далеко не самым удачным средством от морской болезни – с равным успехом можно лечить головную боль гильотиной. Публика же, судя по всему, пребывала в полном восхищении перед новейшим применением малой машины (нечто вроде артиллерийского прибора управления огнем), чьей единственной задачей было поддержание салона в горизонтальном положении. Достигалось это посредством чего-то, называемого на клакерском жаргоне “обратная связь”. Как бы там ни было, с двойными гребными колесами на носу и на корме “Бессемер” проходил двадцать одну милю, расстояние от Дувра до Кале, за час тридцать минут.