Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)

— Слушаю.

— Отец Абрам посоветовал к вам обратиться. Вчера я был у него, совета просил. Он выпивал, с чертями своими выпивал. Агапидъ сказал, что вы опытный и добрый.

— Агапидъ?

— Это чорт такой. Самый умный из отцовых чертей. Никогда плохого не посоветует. Вот и отец Абрам говорит: слушай его, иди, мол, к майору, он может и без денег. Привык, говорит, майор без денег жить, так теперь они ему вроде и не нужны.

— Ну это преувеличение, — возразил было майор.

— У меня денег-то нет, а горе, горе такое, прямо беда, — как бы не в себе бормотал Глеб Глебович. — И в милицию нельзя. Только к вам…

— Спасите! — словно подменили вдруг Дублина, голос его перешёл в другой регистр, стал резок, дёрнулся, срезался.

— Присаживайтесь, — Че проковырял в тетрадке большую дыру, сломал карандаш.

Посетитель присел, достал из кармана и поставил на стол лёгкие детские кедики.

— Это что? — майор взял новый карандаш.

— Когда Велику годика три было, мы ещё в Москве с ним жили, я возил его на море. В Биарицц. Почему в Биарицц, не знаю. Название где-то вычитал, понравилось. А зря ведь, глупо ведь, — Глеб внезапно рассмеялся прямо-таки весело, — там купаться толком нельзя, особенно с маленьким ребёнком, волны очень большие и течения сильные; зазеваешься, утащат в океан на всю жизнь. Зато красиво. И прибой шумит.

Вот я Велика посажу бывало на песке шагах в двадцати от прибоя. Он играет, а я им любуюсь. И волнами. Так и стоит пред глазами картина — Велик, волны. Огромные волны; с самой середины Атлантики катится такая волна и достигает берега и встаёт на дыбы в двадцати шагах от Велика. Он сидит играет, крошечный, а волна на него идёт трёхметровая, идёт, идёт. И вдруг раз! — обрушивается с грохотом и шипением. И отступает, уходит ни с чем. Возвращается в океан без добычи. Только брызги долетают до моего сыночка, и он смеётся, и я с ним засмеюсь, бывало.

А тут в Метценгерштейне на днях я в тюрьме сидел, — на этих словах майор встрепенулся. — Сон мне там приснился. Сидит Велик на берегу. Я к нему иду, несу воду, купил в пляжном баре, отлучился на минуту, но из виду не терял, никогда не терял, поверьте, я хороший отец и сыночка своего никогда одного не оставлял.

Но тут снится мне, что иду я к нему, а с океана волны к нему идут. Одна за одной. Вырастают и рушатся, и уходят, и брызгаются, а Велик смеётся от их брызг. Вдруг вижу — что-то будто не то. Вот ещё волна, обычная вроде бы, но тревожно мне почему-то становится. Иду быстрее. И волна быстрее. Я бегом. Волна нарастает. Я начинаю вязнуть в песке. Волна нарастает в полнеба. Я кричу Велику «беги». Он не слышит, играет, смеётся. Волна заслоняет солнце; темно сразу и холодно становится. Волна проходит линию, на которой рушились другие волны, пенится, гудит, не останавливается. Я падаю, тянусь к Велику. И волна рвётся прямо к нему. Нависает над ним; я поднимаюсь, бегу к сыну. Не успеваю. Волна быстрее. Не успеваю… Волна быстрее… Накрывает его, хватает, уносит. Я бегу за ней, но не угнаться. Зову на помощь, а вокруг вдруг ни души, куда-то пропали все купальщики, сёрферы, спасатели. Нет никого. Пустой пляж, и кедики моего малыша на песке. Вот они. Нашёл я их в старых его вещах. Семь лет, оказывается, хранились и вот — приснились и нашлись… Думал, ничего, я же учёный, в снах никакой загадки нет. А тут сбылось вдруг.

— Пропал мой Велик, — опять не своим каким-то новым, третьим уже голосом вскрикнул Глеб. — Вот, приложите к ушам.

— Зачем?

— Приложите, пожалуйста, — настаивал Глеб, протягивая майору кедики. — Другой стороной, не подошвами, да, так, правильно. Что слышите?

— Да ничего.

— Прислушайтесь, умоляю вас. Вот я выключу, — Глеб выключил телевизор, который, впрочем, работал без звука.

— Шум какой-то. Как в морских ракушках, из которых, как говорят, шум моря слышен.

— Верно, — почти обрадовался Дублин. — Я вчера плакал над этими кедиками, целовал их и случайно к ушам прижал. И услышал шум прибоя в Биарицце. Он там в этих кедиках бегал. Вот я слушаю их и плачу, слушаю и плачу. Я был, поверьте, хорошим отцом. Если и оставлял его одного, то только в машине. Всегда заботился о нём. И даже хотел бросить пить. А тут вдруг… Дело важное было… Уехал от него… Помогите! Спасите моего малыша! Я потом заплачу…

— Возьмите, — майор вернул кедики Глебу. — Вашему сыну десять лет?

— Да! Откуда вы знаете? Вы уже всё знаете? Вы знаете, где он?!

— Не знаю. Но я вам помогу. Не бесплатно. В долг. Потом отдадите. Давно пропал мальчик?

— Скорее всего, три дня назад. Может быть, четыре… два…

— Рассказывайте, — Че сломал карандаш. — Четыре дня!.. Рассказывайте! Срочно и как можно быстрее! Секунду! Ало! Товарищ майор! Это Че говорит. Скажите Марго, случилось то, что она предполагала. Что? Нет, милиция как раз ничего не знает. Да. Здесь отец ребёнка. Жду. Ждём.

— Это вы с кем? — спросил Глеб Глебович, показывая на майоров телефон.

— С хорошим человеком. Слушаю вас, Глеб Глебович. Расскажите, как всё было. Только не во сне, а наяву.

— Я сон вам рассказал, чтобы про кедики попонятнее было. А кедики принёс, чтоб пожалели вы моего мальчика. И меня. Чтоб без денег согласились…

— Я согласился. Теперь к делу.

§ 24

В тот же час того же дня в своём домовом подземном госпитале приходил в себя раненый генерал Кривцов. Расхаживал по операционной, расхаживался и расходился, разошёлся, наконец, до высшей степени бодрости, до злобного кашля и лицевых судорог. Подколесин ходил за начальством, носил за ним подставку с двумя капельницами и терпеливо воспринимал критику в свой адрес.

— Хуесос ты, Подколесин, — критиковал его генерал. — Отчего же у тебя такая дубовая голова? Сутки! Сутки прошли, мудоёбина ты чуркестанская! Чуть не убили меня, а ты до сих пор не можешь узнать кто! Кто стрелял? Отвечай!

— Не могу знать, товарищ генерал!

— Отвечай, опездол!

— Чеченцы.

— Откуда вывод такой?

— Злые они.

— Ты что, совсем ёбу дался? У тебя папа идиот был? Ты в папу уродился?

— Не могу знать, товарищ генерал.

— Какие ещё доказательства?

— Никаких, товарищ генерал.

— Чем тогда Слухоухов занимался? Ты ему сказал, чтоб он следствие вёл?

— Так точно, товарищ генерал.

— Так он вёл?

— Ведёт.

— И что говорит?

— Кетчупы, говорит. Скорее всего. Но точно не знает. Пока.

— О, долбоёбы! Ну вот, он на Кетчупа думает. А ты на Аслана почему показываешь?

— Имею собственное мнение, товарищ генерал.

— Ну, головы у тебя нет, это понятно. А жопа-то хоть есть?

— Так точно.

— Ну вот возьми же своё собственное мнение и засунь его в свою собственную жопу!

— Есть, товарищ генерал. Будет сделано.

— Засунул.

— Так точно.

— Хоть это у тебя получилось. А этот зам у Слухоухова… Как его? Холмогоров? Из новеньких.

— Хохломохов, товарищ генерал.

— Его подключили? Он толковый, кажется.

— Подключили. Говорит, что не Кетчуп и не Аслан… может быть… а кто-то третий. Потому что, говорит, уж очень на виду у всех война с Асланом и Кетчупом, не стали бы они так топорно…