Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)
Шрифт:
Одна дума была про то, что пока плохо ловится Дракон, никак не выручаются из беды Машинка и Велик. Возбудившись после того, как Марго посулила ему себя в жёны, он пребывал и по сей час в лихорадочной бодрости и действовал не только прилежно, как прежде, а ещё и с напором, быстротой и каким-то благородным бешенством. Но, увы, весь его напор, все враз вынутые из него любовью свежие силы прилагались к чему-то бывшему, тратились по пройденным уже местам, на старые цели. Он побежал по кругу скорее, энергичнее, но, увы, по кругу. Он не добыл ни одного нового вещественного доказательства, а лишь дольше и бесполезнее возился с давно имевшимися. Допрашивал с нарастающими пристрастием и изощрённостью — но всё тех же, многократно и многими допрошенных и передопрошенных, отупевших от его чрезмерной настойчивости свидетелей и подозреваемых. Он тщательнее и тщательнее выстраивал версии, выстроил их почти безупречно, но всё известные уже версии; добавил от себя только идею,
Ещё одна дума была о будущей жизни с Маргаритой, то есть в случае, если круг разомкнётся и удастся выйти на след и спасти детей. Че неистово желал нового брака, брачных игр, уз и утех, но побаивался их с бытовой, бюджетной стороны. Вдруг — побаивался он — Маргарита захочет есть. И что тогда? На днях он включил телевизор и увидел артиста Бондарчука в роли загорелого богача, заказывающего ужин себе и своей загорелой спутнице: молочный козлёнок в левантских травах, запомнил он моментально своей сыщицкой памятью, иранская икра на стебле свежего сельдерея и какие-то неведомые профитроли с чем-то маракуйевым. Он был убеждён, что его будущая жена только такое и ест, он не представлял её с обычной жареной картошкой во рту. И если она поедет с ним в Париж и попросит его такое вот заказать, что тогда? Ведь он и есть-то такое не умеет, чем это всё брать, не знает, неуклюж за обедом, уронит что-нибудь, не так разрежет и обрызгает Маргариту и посетителей за соседним столиком душистой козлятиной и всей этой несмываемой маракуйевой хуйнёй. Миллионеры и хипстеры, набившиеся в ресторан, бросят жевать и наставят на сконфуженного растяпу свои лорнеты с розовыми линзами и золотые айфоны. Но самое страшное будет потом, когда принесут счёт и он выпростает из немодных азербайджанского пошива брюк позорно короткий и тонкий, со сморщенной дряблой кожей, скукоженный бумажничек и примется размышлять, как заплатить в Париже за чёрную икру и шампанское, и всё такое посредством двух тысяч семисот тридцати двух рублей? И ещё страшнее самого страшного представлялась ему навязчивость его нынешней супруги Ангелины Борисовны. Он, зная её характер, понимал, что она за так его не отпустит, станет преследовать и канючить. Она органично вписывалась в эту антиутопическую великосветскую сцену, прерывая его размышления над счётом, вторгаясь в ресторан с криком: «Верните, женщина, дурака, он вон вино пьёт, а ему нельзя, у него полипы» — и, возможно, даже с глобусом, расталкивая официантов и хипстеров и набрасываясь на разлучницу. «Жизнь прожить не поле перейти», — казалось ему.
Третья же дума была уже совсем одиозна и несуразна. Она была о том, что случилось с ним вчера, случилось же невероятное. Главное, он никак не мог понять, случилось ли оно в действительности или только во сне. По нелепости и издевательскому какому-то смыслу случай выходил именно невероятный, только во сне хоть как-то, и то не без натяжки уместный. Но по чёткости произведённого впечатления, по высочайшему качеству оставленного на памяти оттиска, по некоторым абсолютно реальным вещам, никак не объяснимым вне связи с этим случаем, напрашивался вывод о полной и жуткой правде произошедшего. Он вспомнил о случившемся только что, проснувшись в последнем часу ночи. И всё не мог решить, сделалось ли оно, пока он спал, в его раздражённом воображении, которое забыли выключить на ночь? или же было до сна, наяву, вчера вечером по дороге из полицейского управления в тёщину избу? Как ни пыхтел майор липким от напряжения лицом, как ни пыжил виляющие мышцы мозга, смятая память не распрямлялась, не пропускала свет, не давала прояснить дело.
— И я, что ли, сошёл с ума? Уже сон от правды не отличаю, — грустил Че. — Как же я, сумасшедший, буду дело вести? Напортачу, людей подведу… И Марго меня в мужья не возьмёт: зачем ей невменяемый мент? Ей и вменяемый-то, честно сказать, ни к чему, так, ради дела только терпеть будет… Померить, что ли, температуру? Тут где-то градусник у тёщи был… Перегрелся, может быть, я…
А случилось (или не случилось) с майором вот что. Шагал он вчера вечером (или не вчера, а десять минут назад, ночью, во сне) среди редких некрасивых прохожих; погода была мокро мартовская, полузимняя, от приближающейся весны веяло уже первой живительной сыростью; лёд на тротуаре тронулся, потрескался на серые щербатые льдины, которые разъезжались под ногами и сочились небольшой талой водой. Внезапно и быстро
пошёл по городу густой душный снег.— Не оборачивайтесь, — сказал кто-то за спиной. Майор сказавшего по голосу не узнал, но что-то в тембре, в легчайшем акценте показалось ему нечужим, и он не обернулся.
— Я буду говорить по-русски, — продолжил кто-то. — Звучание иностранной речи слишком характерно и необычно для этих мест. Поэтому обладает большей слышимостью, чем местный диалект. Сразу привлечёт внимание… Ненужное внимание… Отвечайте не оборачиваясь. Приложите к уху для маскировки телефон. У вас есть? Вот так, хорошо. Теперь со стороны будет казаться, что вы разговариваете не со мной, не с собой, а с кем-то по телефону. Я сделаю, пожалуй, то же. Вот теперь мы идём рядом, но независимо друг от друга, незнакомые люди, болтающие по телефону. Отлично. Итак, Чарли, почему не вышли на связь?
— На какую связь? Какие Чарли? — ответил в невключенный телефон Че.
— Вы должны были выйти на связь с Центром 23 февраля. Почему не вышли? Вы даже не забрали из тайника секретный коммуникатор. Я сегодня был там, проверил, — тихо чеканил голос.
— Какой тайник? О чём вы?
— Впрочем, теперь коммуникатор не понадобится. Как видите, я здесь и прислан Центром, чтобы лично передать вам инструкции.
— Какие инструкции? Какого Центра? Вы из Москвы? Мвд?
— Не валяйте дурака, Чарли! Вы что, действительно не узнаёте меня?
— Голос будто знакомый, но не помню…
— Дэн. Дэниел Клоу.
— Клоун?
— Клоу. То есть, коготь. По-английски. Мы вместе проходили тесты в Лэнгли после завершения спецподготовки. Надеюсь, с моей стороны не будет слишком бестактно напомнить, что я получил 206 баллов. А вы — 198.
Из-под потрясённого сознания, из подсознания выпорхнули и пронеслись перед мысленным взором Евгения Михайловича, шурша тёмно-рыжими крыльями, холёные американские усы.
— У вас густые рыжие усы. Вы их каждый раз, как сильно посмеётесь, причёсываете деревянной расчёской, — вымолвил Че. — Вы часто смеётесь.
— Ну вот, вспомнили, наконец. Усы давно сбрил, а гребнями деревянными до сих пор пользуюсь. «Уотердорф хэндмейд». Завёл вместо усов бакенбарды. Почему всё-таки на связь не вышли? Я проверил коммуникатор, он исправен. Забыли, как пользоваться?
— Слушайте, я… Забыл… если знал… Вы как здесь? Зачем?
— Из Варшавы проездом в Бухарест. Имею приказ Центра: если окажется, что вы перешли на сторону противника — ликвидировать вас; если подвела техника — передать инструкции устно; если ни то, ни другое — действовать по обстановке. Ну так как? Вы предатель, Чарли?
— Я разве Чарли?
— Да, Евгений Михайлович, вы Чарли. Чарли Уорлайк. Агент Цру. Заброшены в Россию в возрасте восемнадцати лет. Служба в армии, школа милиции и так далее. Вы нелегал, Чарли. Ваша миссия — подрывная и разведывательная деятельность. Центр хотел знать как можно больше о константинопыльском засекреченном комбинате. А также располагать средствами при необходимости затруднить либо полностью дезорганизовать его работу. Все эти годы вы должны были вести самый обычный, отвечающий местным представлениям о целях существования образ жизни. Вам рекомендовалось забыть, кто вы на самом деле…
— Вот я и забыл…
— …и не вспоминать вплоть до дня активации, 23 февраля сего года…
Оттуда же, откуда прилетели дэновы усы, из тёмной ямы заднего ума вывернулось и развернулось перед майором ещё одно воспоминание. Он увидел обваренную кипящим июльским воздухом дорогу из Лэнгли к порогам Потомака; вдоль неё обездвиженные жарой стада мясистых дубов, пышущие здоровьем моложавые особняки, длинные ленивые травы. Увидел себя, совсем юного, выходящего из «Крайслера» и прогуливающегося с пожилым гарвардским профессором-славистом на каменных террасах с деревянными перилами над гремящей рекой. Журавли слетаются на голые валуны возле водопадов ловить голавлей. Профессор со скомканными на затылке тонкими и частыми волосами полового цвета, в щегольской муругой рубахе навыпуск и бесцветных льняных шортах говорит ему: «Чарли, не пренебрегайте этими простыми на вид словами. Используйте их обязательно, даже когда они не особенно нужны. И даже когда, как вам кажется, неуместны. Иначе русские могут почуять в вас чужака. Вы должны произносить их безупречно. Вам надо ещё позаниматься. Язык, повторяю, не к нёбу, а к задней стенке верхних зубов. Не «блач», не «блйадж», а «блять», «бля-ть», «ть». При этом не забывайте: множественное число «бляди», а не «бляти»…
— My God! My inscrutable unfuckable God! Ah! — вскричал Че, ударившись душой об это видение.
— По-русски, чорт возьми, по-русски, держите себя в руках, — одёрнул Дэниел.
— Блять! Я всё забыл! Как я мог всё это забыть! Как?.. Я так давно здесь… Армия, школа милиции, служба, служба… Я служил, Дэнни, я много работал. Ночные вызовы, никаких выходных, сплошные сверхурочные, а потом — крах. Крах Союза, карьеры, всего. Нищета, а тут семья, дочери, суета, суета… Забыл, чисто забыл… в этой суете, в поисках пропитания, жена пилит… Моя миссия… начисто вылетела из головы, начисто. Я не предатель, Дэн, просто завертелся…