Массаж лезвием меча

– Ну что ж, молодец, – не вынимая изо рта папиросы, изрек дядя Миша Терентьев и с сомнением добавил: – Наверное, так и надо.

Сам дядя Миша служил когда-то в милиции, но по пьяному делу разбил служебный мотоцикл, и его потихоньку выперли. Потом, правда, ему не раз приходилось туда заглядывать, но уже в ином качестве, что, кстати, ничуть не портило его отношений с младшим составом. Я дружила с его дочерью Валей, которая, выйдя замуж, заполучила сказочную фамилию – Оболенская. Перед крошечной Анной Оболенской меня так и тянуло сделать книксен, хотя обе они обладали внешностью далеко не аристократической. Работала Валя дворником, чтобы пользоваться служебной квартирой.

Весь цвет Тополиного переулка собрался в этот час на крошечном пятачке, потому что прошел слух, будто Писа каждого угостит рюмочкой. Букет пестрел цветами и запахами. Пунцовым пятном колыхались одежды нашей изысканной Дамы В Красном, душа которой витала где-то в небесах. Ее слепой сожитель был, как всегда, рядом. Он увидел ее будучи маленьким мальчиком, кода еще мог пользоваться зрением, и полоумная крошка с восторженным взглядом и вечно распахнутым нежным ротиком полонила его неокрепшее сердце. Когда устроенный им же самим в канаве взрывчик ослепил беднягу, страшно обжег лицо и кисти рук, только его неунывающая подружка ничего не заметила. Он по-прежнему оставался для нее светлоликим героем, разумным, красивым и добрым.

С тех пор прошло уже тридцать лет, но эта пара не расставалась ни на день. Каждое утро Дама В Красном, шелестя шелками (зимой поверх была надета пятнистая шубка), отводила своего друга к церкви, где он, не произнося ни слова, ждал милостыни, и ему, видимо, хорошо подавали, потому что оттенки красного то и дело менялись. Он не мог разглядеть свою любимую, но ведь и она не видела его. Оба смотрели в душу друг друга, и это было лучшее, что они могли увидеть в этом мире.

Рядом с ними, то и дело подталкивая слепого локтем, вертелся чернявый Саид, зарабатывающий на жизнь сбором пустых бутылок. Мне случалось встречать его далеко от нашего переулка. Что-то бормоча под нос, он быстро семенил от одного мусорного бака к другому, и, не церемонясь, запускал в кучу мусора обе руки. Вдали от дома Саид никогда не здоровался, да и я не напрашивалась на приветствие.

Стоять на месте Саид не умел, и разговор с ним был сущим мучением. Он кружил возле собеседника, подталкивал его и хлопал по плечу, но соседи всегда останавливались, встретив Саида, ведь он лучше любого репортера знал все городские новости.

Позади Саида угрюмо возвышался старый Чиж, не так давно вернувшийся из заключения, куда его отправила собственная жена. Разгульный дед заметно присмирел после отсидки, и кругленькая Чижиха теперь гордо порхала по двору, сея феминистские настроения. В отличие от Саида, Чиж использовал свои голосовые связки скупо – редкий человек мог похвастать тем, что перебросился со стариком хотя бы парой слов. Но на дне его молчаливости вряд ли таились великие мысли. Я подозревала: Чиж просто не любил людей.

И все же сейчас он стоял вместе со всеми у подъезда Писы Перуанца, как и отъезжающая на днях в Литву мать моей подруги Ирины Варнис, жившей там уже несколько лет; и та самая тетя Надя Сыркина, что утащила Пису из моего магазина; и глухонемой дурачок Федя, который преследовал меня в детстве и часами сидел в подъезде возле нашей двери. Когда я выросла, даже он перестал обращать на меня внимание.

Неслышно, точно тени, подошли родители Игоря Васильева, писавшего мне из армии трогательные, тоскливые письма с детскими рисунками из их тамошней жизни. В одном из них он упомянул, что их заставили работать в ледяной воде, и у него после этого начала изредка неметь нога. Вернулся Игорь, прихрамывая, и с каждым днем ноги сопротивлялись все больше, заплетались и подворачивались. Через год его разбил паралич, но Игорь протянул еще пару лет, он был очень сильным парнем. Я знаю это, потому что однажды он подхватил меня на руки и долго, осторожно кружил посреди двора.

– Молодец, – повторил дядя Миша и астматично закашлялся, но папиросы не вынул.

– Конечно, молодец, – подхватила тетя Надя (она была в дружбе с матерью Перуанца). – Теперь ведь как? Зубами рвать надо.

Я представила зубы Перуанца. Они были крупными и крепкими, только сбоку одного не хватало. Видно, этот вылетел в драке за московскую квартиру.

– Чудный мальчик! – Восторженно отозвалась Дама В Красном и ласково погладила слепого по изуродованной щеке. – Он похож на моего Петю. Правда, он очень красивый?

Она обвела наши лица сияющим взглядом: «Правда? Правда?»

– Очень. Красивее не бывает, – в сердцах сказала Сыркина и задумчиво почесала пористый нос.

Она была женщиной дородной, крикливой и жалостливой. В детстве мы не раз получали от нее и оплеухи, и конфеты «Дунькина радость».

– Пошли, – дернула Таня. – Чего встала-то? Разговоры дурацкие слушать?

– Подожди!

Светлые волосы вспыхнули и исчезли за углом. Я бросилась туда, толкнув кого-то, но за домом никого не оказалось.

Таня догнала меня и испуганно заглянула в лицо.

– Показалось, – быстро сказала я, предвосхитив ее вопрос.

– Ты видела… его?

В ее голосе зазвучало неподдельное сострадание. Все-таки она была на него способна.

– Кого? А, нет… Это был не он.

– А за кем ты так бежала?

– Я же говорю: показалось.

Она торопливо кивнула:

– Это я слышала. А что показалось-то?

– Так, призрак промелькнул… Тебе не кажется, что здесь пахнет медом?

У Тани задергался нос.

– Да нет… А при чем тут мед?

– Ты когда-нибудь бывала на пасеке?

– Да что с тобой? Какая еще пасека?

– Маленькие домики для пчел. Там все время слышен звук жизни, а воздух густой и сладкий. Как ты думаешь, он золотится на солнце?

Татьяна толкнула меня в бок:

– Ты кого-то встретила, да?

– Где я могу кого-то встретить?

– Действительно, где?

Когда мы вошли в подъезд, где как на похоронах, тоже стояли люди, Таня произнесла тем же тоном:

– А это красиво…

– Что – красиво? – Не поняла я.

– То, как ты рассказывала о пасеке. Откуда ты это знаешь?

– Я прожила очень долгую жизнь, дорогуша!

– Терпеть не могу, когда ты называешь меня «дорогуша»!

– Тогда не приставай ко мне с расспросами.

Я и сама не ожидала, что отвечу ей так резко. От неожиданности Татьяна оступилась и ударилась о перила. Потирая ушибленную руку, она обиженно косилась на меня, как бывало раньше, если вечером я отказывалась взять ее с собой. Оглянувшись, чтобы никто не заметил, я притянула сестру и поцеловала заалевшую от злости щеку.

– Извини, – выдавила Таня, и это было уже совсем ни на что не похоже, потому что не извинялась она никогда.

Дверь в квартиру Перуанца внезапно распахнулась, и Писа возник на пороге колеблющейся глыбой.

– Лидуся! – опять заорал он, и по голосу стало понятно, что с утра они с друзьями времени не теряли. – А это кто? Татьянка, что ли? Ты?! Сдохнуть можно, какая красавица… Вот где цвет России-то! У нас в Тополином переулке. Татьянка, дай я тебя поцелую, прелесть моя!

– Перебьешься, – отрезала Таня и, отодвинув его, прошла в комнату.