Массаж лезвием меча

– Нет, Лидочка, ты не представляешь, он прямо схватил меня и минут пять держал за балконными перилами. И все орал: «Сейчас брошу! Я тебе сказал: брошу!» Ладно, у нас второй этаж, поди, не убилась бы… А все равно неприятно как-то…

– Знаешь, что? Разбей под балконом клумбу.

– Девушка, какой идиот сдал вам Борхеса? Разве можно расставаться с такими книгами?

– Можно. Это сдал учитель. Бюджетник. У него трое детей.

– Лида, у вас есть справочник для поступающих в вузы?

– Господи, малыш, ты же только вчера пошел в первый класс! Как тебе удалось так быстро вырасти?

Голоса гудели неустанно, как пчелы.

К концу дня заглянул отец. Когда он очень уставал, мешки у него под глазами серели так, что становилось страшно. Стащив с плеча сумку с аппаратурой, он водрузил ее прямо на прилавок, протяжно, с облегчением вздохнул и только тогда сказал:

– Привет. Ну как тут дела?

– Можешь себе представить, Андрюшка Мамонов уже в институт поступает! Собирается на журналистику.

– Болван, – вяло откликнулся отец. – Передай ему, что он – болван. Вообразил, будто сегодня ему позволят писать правду? Кто это сказал? Свобода определяется длиной цепи… Вот он и будет таскать за собой эту цепь. А попробует вырваться… Знаешь, сколько журналистов перестреляли в этом году?

– Пап, волков бояться – в лес не ходить.

– И правильно. И нечего делать в этом лесу. Это тебе не Америка. Заблудишься, никто тебя искать не кинется. Никакая служба спасения. Ладно, черт с ними со всеми! У тебя-то как дела?

– Писа Перуанец приехал.

Отец рассердился:

– Слушай, дочь, я тебя не про перуанцев всяких спрашиваю! Почему ты вечно и думаешь, и говоришь о каких-то посторонних людях? Ты про каждого какую-нибудь историю знаешь, только про себя умалчиваешь.

– А со мной ничего интересного не происходит…

– И не произойдет, пока ты не прекратишь играть роль приходского священника, – пригрозил он. – Ты идешь домой? Мать нам обоим голову оторвет, если мы к ужину опоздаем. Для нее еда – это священнодействие.

Глава 5

– Ты слышала? Приехал Писа Перуанец…

Сестра промычала что-то, не отрывая взгляда от экрана. Когда показывали голливудский боевик, дозваться ее было невозможно. Пощелкивание выстрелов и ежесекундная брань будоражили Татьяну словно бетховенские сонаты. Щеки ее начинали пылать, губы подергивались, а в черных глазах разгорался сатанинский огонь.

«У тебя воображение чересчур богатое, – не соглашался Аркадий. – Посмотри на это неподвижное тупое лицо: пустой взгляд, отвисшая челюсть. Пакетик попкорна в руки – и перед нами стопроцентная американка».

Америку брат ненавидел тем сильнее, чем трогательнее любил американскую литературу. Марк Твен, Стейнбейк, Апдайк – эти имена он произносил с благоговейным придыханием. Аркадий считал, что янки предали своих писателей.

Но его мучило и другое, например, то, что «Кентавр» уже создан. «Вот, как я хотел бы писать», – печально признался он однажды, словно ожидал, будто я подтолкну его к подражанию. Я утешила его, напомнив: все книги на свете, по словам Поля Валери, написаны одной рукой, и для истории Духа имена значения не имеют.

«Хочешь сказать, и плагиат – не преступление?» – раздраженно воскликнул Аркадий.

Я напомнила, что это мнение Валери. Подражающий ориентируется в лице полюбившегося автора на литературу, какой она должна быть.

«Демагог твой Валери, – отрезал брат и отгородился книгой. – Имена не исчезнут из истории. Наоборот это они и составляют литературу».

«Литературу составляет сама литература, – не согласилась я. – Никто не знает, кем на самом деле был Шекспир: вельможей, семейным дуэтом или действительно неудавшимся актером, но это не делает его сонеты ни грубее, ни тоньше».

…Этот достаточно давний разговор всплыл в моей памяти сейчас, когда я всматривалась в лицо сестры. «Ее глаза на звезды не похожи…»

– Ну что?! – Она заерзала и на миг перевела взгляд на меня. – Писа приехал, подумаешь событие! Твой Писа такой урод! Тупой урод, к тому же.

– Говорят, он стал миллионером, – невзначай обронила я.

– Что?

– Квартиру в Москве купил…

– Нет, правда?

Фильм ее больше не интересовал. Она примостилась на ковре, по-турецки скрестив стройные ноги, обтянутые белоснежными лосинами, но теперь в ее фигуре не чувствовалось расслабленности. Спина выпрямилась, плечи расправились, собранные в высокий хвост волосы взволнованно встопорщились.

– Писа Перуанец – миллионер, – повторила Татьяна недоверчиво и испытующе поглядела на меня. – А ты не врешь? От кого ты слышала?

– Он сам заходил ко мне сегодня.

– Ну еще бы, к тебе кто только не заходит. Просто паломничество какое-то!

– Он пригласил нас в гости.

– С чего бы?

– Писа справляет юбилей. Сегодня разминка перед забегом.

– Значит, бабушка отпадает?

– Слышала бы она… Писа вызвался отвезти нас утром на машине.

– Блеск! – взвизгнула Таня и выбила из ковра фонтанчик пыли. – А твой Писа не такой и мерзкий.

– А я говорила, что он мерзкий?

– Да ты разве скажешь… Только тебя ведь передергивает, когда ты о нем говоришь.

– Неправда! Я очень рада была его видеть.

– О, моя милая фрекен Лида! – жеманясь, пропела сестра и, легко вскочив, прошлась передо мной по-кошачьи. – Вы – сама воспитанность! Вы так умны и благонравны. А как добры! Не потому ли вы так бедны?

Наивно округлив бездонные глазищи, Татьяна умильно улыбнулась и чмокнула меня в щеку. Но тут же ее лицо исказилось отвращением. Прищурившись на что-то поверх моей головы, она свирепо прорычала:

– Ненавижу! Противный натюрморт! Слушай, унеси его к себе в магазин.

Висевший над столом коричневых тонов натюрморт в дорогой багетовой раме был подарен маме, когда ее провожали на пенсию. С тех пор прошел почти год, но все это время Татьяна вела непримиримую борьбу с несчастной картиной, уверяя, что от нее исходит отрицательная энергия. Если б сестра слышала об этих энергиях раньше, то седовласый Хемингуэй неминуемо был бы объявлен злостным вампиром. Танина неприязнь всегда принимала затяжные формы и, как правило, она без труда справлялась с теми, кто ей мешал.