Мастера. Герань. Вильма
Шрифт:
«Почему?»
«Да так. Шучу. Думал, ты возьмешься. Сумел бы пахать?»
«Я еще не пробовал».
«Еще попробуешь. А чей ты? Не знаю, к кому тебя и причислить. Ты не нашенский?»
«Нет. Мне хотелось поглядеть на замок, вот я и пришел сюда».
«Вот-вот! Ну как, оглядел?»
«Оглядел».
«А я опять пашу».
?
?
«Дедко, — мальчик снова заговорил, — а вы где живете?»
«А что? Где же мне жить? Дома живу. Вон там! В той деревне. Там мы всегда жили, там я и нынче живу. От поля недалече. А зачем тебе это?»
«Знать хочу».
«Так, так! Живу в той деревне. Ты один был в замке?»
«Угу. Один».
«И я туда ходил. Я там часто бывал!»
«Дедко,
«Ничего я там не видал. Это старый замок. У него много было хозяев. Да я их не знал. Зато мой отец о замке всякое ведал».
«Расскажите мне!»
«Да я уж позабыл!»
«А отец ваш?»
«Нету его. Помер».
?
?
«Дед, дедко мой, — улыбается пахарь, — нынче уж и я дед, так вот он знал о замке еще больше. Многое в голове держал. Память ему не отказывала. Крепкая у него была память».
«А что говорил?»
«Не больно разговорчив был. Скажет что, а потом опять ничего. А жалко. У меня не та голова. Будь я тогда поумнее, мог бы кой-чего и упомнить. Хороший был замок! Мой дедко, иль то прадед был? Оба пахали. Пахали тут, ясное дело, еще на хозяйской земле, и тогда этот замок еще куда как хорош был. Да он и нынче вполне хорош. Славный замок, и впрямь славный замочек! А когда-то, должно, он и вовсе красив был!»
«Вы же говорили, это было ваше поле», — напомнил ему мальчик.
«Как? Поле? Ага, поле! Мы его пахали. Господа не пахали. Кто-то должен пахать. Отец, дедко. Завсегда кто-нибудь да пахал. Нынче я».
«Дедко, а кто был старше? Замок или ваш дед?»
«Как? Который дед? Мой дедко? Ась? Замок. Разумеется, замок. Замок был куда старее. Только мой дедко, мой дед, тоже имел деда, которого я самолично не знал. Да и знать даже не мог, но, верно, так было, знаю, так оно водится. У каждого деда есть свой какой-нибудь дед. Один помрет, придет другой, нынче уж и я дед, пашу себе помаленьку. Хочешь еще что знать?»
«Хотел бы знать, кто этот замок построил».
«Кто построил? Дедко построил. Какой-нибудь мой дедко, заместо которого нынче я пашу. Я об этом никогда не раздумывал, дурная моя голова, но я всегда к этому так подходил, всегда я так на замок смотрел: вон тот славный замок построил мой дед либо прадед. А кто его разрушил, откуда мне знать, да оно и ни к чему мне. Знаю только, мой дедко его не разрушал. То, верно, был хорош дурак, хорош герой, что спалил и разрушил такой красивый, ладный замок!»
«Дедушка, а вас как зовут?»
«Зачем тебе?»
«Знать хочу».
«Все-то знать хочешь? Зовут меня Гирко. Мы все Гирко. Меня зовут Гирко».
И когда мальчик, простившись с пахарем, идет домой, он знает то, чего не мог узнать в школе, — один из тех, что строили замок, звался Гирко.
Был бы этот мальчик постарше да побогаче, может, он исходил бы все края и все как следует осмотрел бы, обо всем порасспрашивал. Может, и до Египта дошел бы и, остановившись у пирамид, оглядел бы и их, а потом и людей, каждому бы в глаза заглянул, в каждого бы всмотрелся и до тех пор внимательно бы всех изучал и слушал их речь, пока не нашел бы своего брата, отца, деда, чей дед или прадед был когда-то рабом и строил пирамиды во славу бессмертных и смертных фараонов, а также во славу себе, поскольку и он был достаточно славен, хотя считался рабом, и ему славы хватало, он щедро мог ее раздавать, чтобы и тысячелетья спустя всем его детям и всем его братьям, богатым и бедным, во всех бедных и богатых краях перепало от этой славы, от горькой славы его, заточенной в пирамидах и развеянной горячими и студеными ветрами во все концы земли, которая так же щедра, как и он, щедра и ласкова, любит умных и простаков, богатых и бедных, праведных и грешных, искренних и лгунов; снисходительная и терпеливая, земля упорно ждет, научится ли чему-нибудь
у нее человек, совершит ли он что и каким войдет в ее пыль; она ждет потому, что у нее своя мудрость, своя правда, своя справедливость, она вновь и вновь рождает ее, ею обновляет, направляет, омолаживает и озаряет жизнь, да, жизнь — и нашу, конечно, — которую потом, когда мы потихоньку состаримся или до времени окончим ее, увенчает все той же правдой, мудро и справедливо — все вы дети мои!Аминь, кибиц! Пошли теперь дальше!
События бурно менялись. Каждый день приносил ворох новостей. Одни были действительно новые, другие к пути состарились. Всякой всячины люди могли повыудить и из газет, но газеты теперь читали с пятого на десятое. Люди охотнее прислушивались к словам нотария, священника или учителя, но и те знали ничуть не больше остальных. Голов было много, но мало кто разбирался в положении настолько, чтобы рассортировать поступающие новости, создать из них правдивую картину.
Немцы всюду отступали. Десантные войска союзников вытеснили их из Франции. Союзники взяли город Сэн-Ло и, продвигаясь вперед, освободили Авранш, Ренн, Нант, Анже и устремились к Парижу. Париж был освобожден.
На Восточном фронте тем временем наступает Красная Армия. Немцы оттянули свои войска за реки Вислу, Неман, Сан. Фронт с юга, запада и востока сужается, все больше приближаясь к границам великогерманской империи.
В короткий срок была освобождена Польша. А 23 августа, когда парижане, стремясь приблизить день свободы, подняли восстание, Румыния подписала договор о перемирии и два дня спустя объявила немцам войну.
Забурлила и Словакия. Красная Армия на границах. В горах полным-полно партизан. Деревенские пророки сеют страх и панику. Женщины вздыхают и причитают. Каждый вечер ходят со священником в костел молиться. Зато дети и в костеле все еще озорничают, вплетая в молитвы слова «мессершмитт», «юнкерс», «хейнкель», «фокке-вульф», «кондор»… А мужчины то и дело опасливо вслушиваются в гул авиамоторов, смотрят на небо, потом, спокойно повертев головой, покрякивают и продолжают беседу: — Приближается, уже и к нам приближается!
— Я давно знал, — замечает один, — что дело серьезное. Я сразу это понял. В самом начале.
— Хлебнем лиха. Увидите, достанется нам и от русских, и от немцев.
— Ясно, достанется. А тебе больше всех.
— Почему именно мне?
— Потому что у тебя заручка была, потому что помпон на шапке носил. Понял, болван, для чего ты свои сапоги таскал? Для чего в трубу дул? Для чего ты эти гардистские [36] сапоги драил?
— А ты потише! Не кричи, еще не конец!
36
Гардисты — словацкие фашисты.
— Думаешь, мне конец нужен? Не знаю, что ли, какой будет конец? Форму подальше запрячь! А лучше закопай ее, как закопал сало и сахар.
— А кто ж не закапывал?
— Румыны уже повернули против них. Слыхали?
— Румыны? А как?
— Просто. Повернули и стали в немцев стрелять.
— Надо же! Кто бы подумал, что румыны так ловки поворачивать?! А наши ни с места!
— Как ни с места? Тоже тужатся, тоже кинулись.
— Опять? А на кого? Ей-богу, не хотел бы я быть сейчас на Пьяве [37] .
37
Река в Италии; здесь в конце первой мировой войны имели место волнения среди солдат чехословацкого полка, входившего в состав австро-венгерской армии.