Мать Печора (Трилогия)
Шрифт:
– Которые лучше?
– Крохали, конечно.
– А как их отличить?
– Кто валея не понимает, ног да головы не знает, для тех он за крохаля сойдет. Голова у него и носом и перьем как у гагары: перье черное, нос длинный и вострый, а шея синеватая, с мелким, как пух, перьем. Ноги у валея, как у гагары, - будто тычки заткнуты в самый огузок, а не под брюхом, как у других уток. Ни гагара, ни валей из-за этого по земле не ходят, а ползают: крыльем да ножонками увечными перебирают и ползут.
Снова мы погрузили все свои пожитки с лодок на нарты и поехали оленями. Воркутинская лодка
За два дня мы продвинулись на оленях далеконько. Леонтьев на пустой лодке с Сашей тоже не отставал.
Ия Николаевна со Спиридоном успевали и у Сарамбая берега оглядеть, и образцы взять.
По одной речке - звали ее Хорова-Юр-се - мы с начальницей два дня ходили. Дикими кустами шубницы и мелкоярника продирались мы вдоль этой речки, пока выбрались к гладким веселым местам, с солками и настоящим разлогом возле речки.
Встретили мы тут и пески и камни, насобирали много образцов - каждому по ноше досталось.
Когда мы вернулись к своей палатке, Саша был вовсе плох. Уже сутки как его жар палил.
Леонтьев нам по секрету от Саши говорит:
– Надо его куда-то везти. Если еще с неделю нарыв не прорвет операция нужна будет, а то пропадет парень.
– Куда, как не в Янгарей, - говорит Спиридон.
– Тут до него верст полтораста. Там хоть медпункт и фельдшерица есть.
Леонтьев долго не думал, договорился с начальницей, уложил в лодку Сашу в спальном мешке, взял с собой хлеб и карабин, махнул шестом - да только мы их и видели.
И так тоскливо мне стало, что я всю ночь проплакала. Крепко всех нас работа сдружила.
Ночью, слышу я, дождь пошел. Поднялась, вижу - Ия Николаевна разбирает вчерашние образцы, заворачивает их в бумагу и что-то пишет в своей полевой книжке.
– Не спится, Романовна?
– спрашивает.
– Дождь да темень, - говорю.
– Где-то наши ясны соколы ночь проведут? Лето целое промаялись, а тут им маета еще прежней похуже.
– Справятся и с этой, - говорит Ия Николаевна.
– Ребята упрямые.
Утром мы вышли из палатки, видим - дождь прошел, тундра посветлела, как в бане вымылась, а с кустов почти весь лист пропал.
– Лист дождем растит, дождем и снимает, - говорит Спиридон.
В последнее время Спиридон ходил, задумчивый и втрое меньше прежнего говорил. Как-то я его и спрашиваю:
– Что с тобой, Спиридон? Об женке, что ли, затосковал?
– Нет, землячка, зачем дорожному человеку тоску за плечами таскать! Другим я занят.
– Об чем твоя дума-то?
– Всегдашнее у меня. Как только из дому вышел да по белу свету отправился, падает мне в голову, что и все житье-то мое такая же путь-дорога. И видно мне здесь, на вольном ветру по доброму пути жизнь моя катится или на перепутье остановилась. Вот мне и есть о чем подумать.
Не сговаривались мы со Спиридоном, а об одном думали.
Наша путь-дорога не кончилась. Без наших лодочников поехали мы дальше. До поздней ночи ехали и никак не могли найти ягельного места, где бы оленей покормить. Снова Петря едет впереди. Встанет на нарты, долгий свой хорей кверху подымет, оглянет
тундру продолговатыми глазами да как гаркнет:– Э-гей!..
К полуночи доехали мы до ягельного места и разбили новую стоянку.
Ночью к нашему стаду приходил волк. Олени сгрудились в кучу, выставили рога во все стороны. Зады у них трясутся, а рога драться готовы. Дежурил в ту ночь Михайло. И такую он стрельбу открыл, что мы ему голос подаем, боимся, как бы он всех нас в темноте не перестрелял.
На новой стоянке стояли мы неделю. Начальница теперь не ходила в маршруты, а ездила с Михайлой и Спиридоном. В Сарамбай недалеко от нас впадала большая речка Нярмей-Яга. Вот она и полюбилась Ии Николаевне. Каждый день утром она садилась на нарты и уезжала, а возвращалась только вечером.
Приехал к нам свежий человек, какой-то ненец. Хватилась я - чем гостя угощать, а ни рыбы, ни гусей у нас нету, одни консервы остались. Начальница к той поре уже дома была.
– Вот, - говорю, - беда: гусь есть, так гостя нету, гость есть, так гуся нету.
– Не будь гостю припасен, будь гостю рад, - говорит Спиридон.
А гость это и услышал.
– Что у вас?
– спрашивает.
– Да вот, - говорю, - все хлебы поели, гусей не осталось, и рыбы я сегодня не наловила.
Ни слова не говоря, ненец пошел к своим саням и принес оттуда десять сигов, каждый больше килограмма. И от платы отказался. Не хотела я рыбу без денег брать, да Спиридон меня подталкивает:
– Бери, Романовна! Дающая рука устанет, берущая - никогда!
Звали гостя Васька Нелюку. Нелюку значит по-ненецки - прошлогодний олений теленок. Рассказал он нам, что километрах в семи от нас стоят тремя чумами последние единоличники по всей Большеземельской тундре, там и его чум, в котором живут пять человек из его семьи. По его рассказам, живут они не худо.
– Приезжайте - посмотрите.
Когда Васька домой собрался, увидел он у начальницы два больших клубка шпагата.
– Дай-ка один, - говорит он Ии Николаевне.
– Беда эти нитки нужно, плавки к сеткам вязать.
Начальница не знает, что и делать.
– Отдай, - говорит Спиридон.
– Чужую бороду хочешь драть - надо и свою подставлять. Рыбу взяла - нитки отдай.
Взял Васька шпагат и уехал. А назавтра упросила я Ию Николаевну поехать к Ваське.
– Надо же, - говорю, - посмотреть, как последние единоличники живут. На год опоздаем - никогда больше не увидим: в колхоз войдут.
Ия Николаевна сначала отправила Петрю на Коротайку - Сашу и Леонтьева проведать:
– Поезжай, - говорит, - в Тундо-Юнко, Леонтьев обещал там завтра быть.
И показывает ему по карте, где Тундо-Юнко. Посмотрел Петря вместе с Михайлой, потолковали между собой, и Петря отправился в Тундо-Юнко, в котором никогда не бывал. А до него сотня верст.
Я свозила начальницу к Ваське. Переехали мы через Сарамбай, поднялись на кряж, а невдолге и чумы увидели. Возле чумов собак бегало больше, чем людей в чумах. Стоим мы возле нарт, а я хореем от собак отмахиваюсь. Пока Васька из чума не вышел да собак не разогнал, так мы шагу и не ступили. Провел нас Васька к себе в чум. Только я зашла в чум, огляделась вокруг сразу говорю начальнице потихоньку: