Матрона

— Коды? — удивленно произнес Егнат.

— Да! — ответил Уасил. — Как бы нам ни было тяжело, мы сделаем это. Не посмотрим даже на то, что ты пролил кровь за праведное дело. Мы не позволим тебе опозорить наше село.

— Коды? Мне? — снова спросил Егнат.

— Тебе.

Лицо Егната потемнело.

— Можете объявить мне коды! Хоть сейчас! Если я не достоин ничего другого — объявляйте коды! Если вы не люди — объявляйте коды! Возьмите нож и зарежьте меня! А врагов спрячьте себе под подол! Разве вас можно назвать односельчанами?! Пока я живой, пока моя единственная нога держит меня, я буду ненавидеть врагов! Не пожалею их, не надейтесь! Я еще порадуюсь радостью Ипполита!

Он забился, завыл, и разговаривать с ним стало невозможно.

— Боже мой, Боже! — заплакала его мать. — Да что же такого сделали мои дети, за что вы режете их одного за другим? Хоть одного, хоть калеку несчастного не трогайте!

Люди послушали, глянули друг на друга и стали понемногу расходиться.

Ушел и Уасил. Сказал напоследок:

— Вы слышали мое слово. Он должен оставить ребенка в покое.

11

Дня через три после этого — солнце еще было невысоко, и Матрона еще не закончила свои утренние дела — к ней забежала соседская девушка.

— Твой отец… — начала она с разбега.

Холодок пробежал по телу Матроны.

— Что с отцом?!

— Твой отец идет в сторону Егнатова дома.

Матрона бросилась к воротам. Отец, празднично одетый, неторопливо и спокойно шел по улице. Она увидела длинный черный кинжал на его поясе, и сердце ее заколотилось. Она помнила — отец не раз отправлялся в путь в своей белой черкеске, но кинжал пристегивал лишь в редких случаях.

— Отец! — крикнула она и бросилась вдогонку.

Отец остановился, повернулся в ожидании и, когда она подбежала, спросил:

— В чем дело, дочка? Что случилось?

— Где ты был… откуда так рано? — волнуясь, еле выговорила она.

Отец улыбнулся:

— А разве еще рано? Скоро полдень, — он показал на солнце.

Чтобы добраться сюда, ему нужно было не менее семи-восьми часов. Значит, он вышел из дома сразу после полуночи.

— Куда ты идешь? Пошли домой.

— Иди, иди, — помедлив, сказал отец. — Я приду попозже. У меня дело.

— Какое дело? — спросила она, пытливо заглядывая ему в глаза.

— У меня есть дело к Гиго, — с неохотой ответил он.

— Не ходи к ним, не надо.

— Мне нужно поговорить с ними.

— Не ходи, отец, — просила она. — Не ходи…

— Возвращайся домой. Или ты хочешь уму-разуму отца поучить?

— Тогда и я пойду с тобой, — она решительно взяла его за руку.

Отец нахмурился, прикрикнул на нее:

— Иди домой!

Он никогда не говорил с ней таким тоном, и она оторопела, испугалась даже, умолкла и жалобно смотрела на него. Он понял ее состояние и улыбнулся.

— Иди домой и не волнуйся. Иди, а то люди подумают, что твой отец выжил на старости лет из ума — явился в чужое село и хочет на кого-то напасть, а дочь его не пускает… Не бойся, я не драться иду. Надо поговорить с ними.

Слова его прозвучали веско, значительно, и она поняла, что перечить бесполезно. А отец все той же неторопливой, тяжеловатой походкой двинулся дальше. Наверное, домочадцы Егната заметили их и быстренько скрылись в доме — во дворе никого не было. Заметили и другие — люди выглядывали из окон, со дворов, из-за ворот. Приблизившись к дому Егната, отец чуть замедлил шаг, но не остановился, а вошел во двор. Остановился у арбы, стоявшей перед крыльцом, глянул по сторонам и позвал хозяев. Из дома долго никто не показывался, потом на крыльце появился Гиго. Он постоял немного, словно раздумывая, спуститься ли к непрошеному гостю, или разговаривать сверху, с крыльца. Спустился все же, но храня достоинство, не подошел к отцу Матроны, а остановился чуть поодаль. Она же стояла там, где оставил ее отец, смотрела на двух стариков и дрожала от страха. Не знала, что ей делать — подойти к ним или вернуться домой. И не могла ни того, ни другого — от волнения, от страха ноги у нее словно окаменели.

Наконец, старики сдвинулись с места, сделали по шагу-другому вперед, протянули друг другу руки, поздоровались, и Гиго кивнул в сторону своего дома, приглашая войти, но отец покачал головой, не соглашаясь, и они присели на краешек арбы.

Увидев это, она вздохнула с облегчением и сдвинулась, наконец, с места, пошла домой. Но в дом не зашла, осталась на веранде — отсюда хорошо был виден двор Егната. Голоса стариков не доносились до нее, однако их мирные позы и спокойные жесты говорили сами за себя. Ей не сиделось на месте — радость бурлила в ней, и она уже верила, что все прояснится и начнется новая, совсем другая жизнь. Матрона представила это себе как возвращение после долгого отсутствия: односельчане приветливо бросятся ей навстречу, и никто никогда уже не оттолкнет ее, не заденет обидным словом. Она думала о своем отце и гордилась им, его мудростью, умением разговаривать с людьми, даже с врагами, даже с теми, кто никого другого и слушать бы не захотел, и, думая об этом, она стала корить себя: «Дура ты, дура! Ты же знала, что у женщин волос длинный, а ум короткий, и все же пыталась все уладить сама, своими силами, коротким умом. Как же ты забыла, что у тебя есть отец? Или решила, что он уже стар и немощен и никто его не уважает? Тогда почему же к нему идут за советом даже из дальних селений? И только ты не пошла, хотела сама разрубить свой узел».

Мирная беседа двух стариков позволила ей воспрять духом, но страхи ее никуда не делись — затаились на донышке души. Она понимала, что радуется зародившейся в ней надежде, а вовсе не результату, который то ли будет, то ли нет, и старики не придут к нему сами, сколько бы они не разговаривали; вот если бы третьим на арбу присел Егнат, и беседа продолжалась бы так же мирно, тогда ее страхи, возможно, и рассеялись бы, и она, устыдившись своей мнительности и сокрушенно покачав головой, повторила бы про себя слова отца: «Никогда не думай о людях плохо». Но Егнат не сидит рядом со стариками, не слушает, не отвечает, и до нее не доносится его спокойный голос, и она не знает, способен ли он вообще говорить спокойно. Как же ей не бояться, если мирная эта беседа может в любой момент превратиться в крик, ор, вой, если то, о чем стараются договориться двое, зависит не от них самих, а от третьего, слова и действия которого никто предугадать не в силах.

Солнце поднялось уже высоко, палило нещадно, роса, выпавшая за ночь, высохла, и люди заспешили на гумно, на молотьбу. Когда кто-то появлялся в поле ее зрения, проходил по улице, она вздрагивала, тревожилась. Давал себя знать затаенный страх, долгое и напряженное ожидание: «Что же будет, когда появится Егнат?»

И он появился. Все это время он отсиживался дома и теперь, выйдя, сделал вид, что не замечает стариков, и похромал мимо, словно направляясь, как все, на гумно. Старики встали, когда он поравнялся с ними, но Егнат даже глазом не повел в их сторону — с такой гордостью вскинул голову, будто он только что в одиночку взял Карскую крепость, а они, труса празднуя, где-то прятались в это время.

Наверное, Гиго позвал его, — раз, другой, — но Егнат не отозвался, и тогда до Матроны донесся грозный окрик:

— Ты что, парень, не слышишь?! Разве я не тебя зову?

Егнат остановился и резко, насколько позволяли костыли, повернулся к старикам. От него можно было ждать всякого, и Матрона не могла оставаться безучастной. Она забежала в сарай, схватила вилы и, как бы поспешая на то же гумно, двинулась в их сторону. И еще не дойдя, услышала голос Егната:

— Мне не о чем разговаривать с врагами народа! От отцов до сыновей, до малых детей они все — убийцы! Фашисты! И женщины их такие же! Раньше они бросались на людей с ножницами, а теперь хватаются за вилы!

Она поняла, что ей не нужно было выходить на улицу: пожалела, да было поздно. Поганый язык Егната уже сделал свое дело: старики повернулись и с недоумением уставились на нее. Матрона не сразу догадалась, почему они так смотрят, потом спохватилась и потупилась в смущении: она шла с вилами наперевес, и вид у нее, конечно, был угрожающий.

— Дочка! Куда ты идешь? — послышался негромкий вроде бы голос отца, но по тону было ясно — отец рассердился.

— На гумно, — она кивнула в ту сторону.